У меня есть привычка раз в пару-тройку недель обновлять каналы тех лент, которые я преимущественно не читаю. Вот, сегодня решила посмотреть, что делают господа йуные пейсатели. А господа йуные пейсатели, оказывается, как в старые (не скажу, добрые) времена, рвут грелко.
02 декабря 2008
«Ох, уж эти сказочки…»
Асиливаю второй том. В буквальном смысле: читать не могу, так как ясно вижу, что никакой пищи для размышления в этой книге уже не будет. Детская сказка-эпопея — это всё, что можно сказать о «Властелине колец». Я не против детских сказок, но читать их мне давно уже неинтересно.
Просто удивительно, как Толкиен мог рассчитывать на взрослую аудиторию? По-моему, взрослый человек, глядя на то, как красивый герой в нанадцатый раз самым морально устойчивым образом оказывается на стороне добра, а уродливый со всей возможной аморальностью — на стороне зла, просто уснёт на очередном таком «открытии». Я подобные штуки только в детстве любила: чтоб просто, ясно и чтоб безо всяких философий можно было погрузиться в романтический мир прекрасного, сражающегося со скверной. К сожалению, повзрослев, я стала слишком часто замечать, что конкретные солдаты имеют мало общего с абстрактной доктриной, за которую умирают.
У Толкиена же персонажи (за исключением Фродо, Сэма и Гимли) делятся строго на четыре категории: морально устойчивые, морально опущенные, морально нестабильные и хоббиты.
Хоббиты — это такие забавные зверьки, которые единственные ведут себя как нормальные люди. К сожалению, они явно второстепенные персонажи, и поэтому их отношения друг с другом не рассмотрены абсолютно, а из-за этого каждый из них серьёзно теряет в индивидуальности.
Морально устойчивые всегда чертовски моральны и поэтому не только всегда предсказуемы в моральном выборе, но и всегда «выше этого». Причём одинаковость характеров людей из числа морально устойчивых завораживает до полного погружения в столбняк: я дочитала до Хельмова ущелья (да, со скрипом книжка идёт), но так и не поняла, чем, например, Гайма отличается от Эомера, а тот от Арагорна, а этот, в свою очередь, от Эовин. Нет, я помню, что Гайма — это какой-то там караульный, Эомер — Третий Сенешаль Мустангрима, Арагорн — король Гондора недоинкогнито, а Эовин — племянница конунга и вообще женского полу. Но сколько я ни пытаюсь смоделировать ситуацию, в которой эти четверо поведут себя при прочих равных по-разному, у меня ничего не получается. Все различия в их поведении пока что обусловлены только и исключительно социальным статусом.
Морально опущенные либо опущены изначально, либо опустились вследствие моральной неустойчивости. Они всегда аморальны и никогда не гнушаются.
У морально нестабильных только два пути: либо опуститься окончательно, либо кровью искупить свою моральную нестабильность.
Вообще, вне морали у Толкиена не происходит ничего, и утомляет это невероятно. Я не против морали самой по себе. Но, вот, хотите верьте, а хотите нет, большую часть времени я, например, вообще не думаю, насколько мой или чей-либо облик морален или аморален. Я просто живу: о чём-то думаю, что-то делаю, чего-то хочу и т.д. У меня есть свои представления о том, что хорошо, а что плохо, и то, что я считаю плохим, я стараюсь не делать и при этом стараюсь по мере возможности пресекать такое поведение в других. Но мне и в страшном сне не привидится оправдывать мою личную этическую позицию какими-то высшими абстракциями, наподобие Добра, Света и т.п. Я — по собственному разумению — сужу, что хорошо, а что плохо. Право судить я присвоила себе сама, потому что такова была моя воля. Полагаю, что очень многие люди управляются с моралью ровно точно так же.
В связи с этим я не понимаю писателей, которые каждый шаг своих героев объясняют моральным императивом. Если герой проявляет себя по отношению к этому императиву непротиворечиво, значит, он просто поступает в соответствии со своими предпочтениями, — и зачем тогда дополнительно приплетать какие-то Свет и Тьму? А если у героя внутренний раздрай: умом он, например, понимает правоту какого-нибудь морального императива, а повиноваться ему не может или может, но с усилием, — то, наверное, на первый план выйдет всё-таки снова не Свет и не Тьма, а внутренний конфликт. Или я не права?
Нет, я понимаю, что в пору, когда человек сам ещё не определился со своим отношением к большинству моральных императивов, такие книги могут быть весьма и весьма интересны. Но, честно говоря, если бы у меня был ребёнок подросткового возраста, я бы подсунула ему не Толкиена, а Дюма. Да, у Дюма с моралью всё очень плохо: герои без зазрения совести заигрывают с чужими жёнами, убивают налево и направо за косой взгляд и вообще редкостные скоты. Но они, тем не менее, живые люди, и по поводу оценки их морального облика с автором можно спорить до посинения. С Толкиеном же можно спорить только по поводу Гэндальфа и прочих «Могучих», всё остальное — дидактический материал в чистом виде.
И это, товарищи, тоска зелёная.
ЗЫ. Я ещё попробую дочитать (во всяком случае, о путешествии Фродо и Сэма), но скорее всего, это последний постинг, посвящённый ВК. Да, книга как книга весьма хороша, и можно было бы поговорить и о структуре, и о сюжетных решениях, и о многом другом, включая забавные ляпы, вроде тех, которые получились с Изенгардской башней и роханской лошадью. Но мне тупо неинтересны персонажи, а в отсутствие интереса к персонажам всё прочее представляется крайне несущественным.
У Толкиена же персонажи (за исключением Фродо, Сэма и Гимли) делятся строго на четыре категории: морально устойчивые, морально опущенные, морально нестабильные и хоббиты.
Хоббиты — это такие забавные зверьки, которые единственные ведут себя как нормальные люди. К сожалению, они явно второстепенные персонажи, и поэтому их отношения друг с другом не рассмотрены абсолютно, а из-за этого каждый из них серьёзно теряет в индивидуальности.
Морально устойчивые всегда чертовски моральны и поэтому не только всегда предсказуемы в моральном выборе, но и всегда «выше этого». Причём одинаковость характеров людей из числа морально устойчивых завораживает до полного погружения в столбняк: я дочитала до Хельмова ущелья (да, со скрипом книжка идёт), но так и не поняла, чем, например, Гайма отличается от Эомера, а тот от Арагорна, а этот, в свою очередь, от Эовин. Нет, я помню, что Гайма — это какой-то там караульный, Эомер — Третий Сенешаль Мустангрима, Арагорн — король Гондора недоинкогнито, а Эовин — племянница конунга и вообще женского полу. Но сколько я ни пытаюсь смоделировать ситуацию, в которой эти четверо поведут себя при прочих равных по-разному, у меня ничего не получается. Все различия в их поведении пока что обусловлены только и исключительно социальным статусом.
Морально опущенные либо опущены изначально, либо опустились вследствие моральной неустойчивости. Они всегда аморальны и никогда не гнушаются.
У морально нестабильных только два пути: либо опуститься окончательно, либо кровью искупить свою моральную нестабильность.
Вообще, вне морали у Толкиена не происходит ничего, и утомляет это невероятно. Я не против морали самой по себе. Но, вот, хотите верьте, а хотите нет, большую часть времени я, например, вообще не думаю, насколько мой или чей-либо облик морален или аморален. Я просто живу: о чём-то думаю, что-то делаю, чего-то хочу и т.д. У меня есть свои представления о том, что хорошо, а что плохо, и то, что я считаю плохим, я стараюсь не делать и при этом стараюсь по мере возможности пресекать такое поведение в других. Но мне и в страшном сне не привидится оправдывать мою личную этическую позицию какими-то высшими абстракциями, наподобие Добра, Света и т.п. Я — по собственному разумению — сужу, что хорошо, а что плохо. Право судить я присвоила себе сама, потому что такова была моя воля. Полагаю, что очень многие люди управляются с моралью ровно точно так же.
В связи с этим я не понимаю писателей, которые каждый шаг своих героев объясняют моральным императивом. Если герой проявляет себя по отношению к этому императиву непротиворечиво, значит, он просто поступает в соответствии со своими предпочтениями, — и зачем тогда дополнительно приплетать какие-то Свет и Тьму? А если у героя внутренний раздрай: умом он, например, понимает правоту какого-нибудь морального императива, а повиноваться ему не может или может, но с усилием, — то, наверное, на первый план выйдет всё-таки снова не Свет и не Тьма, а внутренний конфликт. Или я не права?
Нет, я понимаю, что в пору, когда человек сам ещё не определился со своим отношением к большинству моральных императивов, такие книги могут быть весьма и весьма интересны. Но, честно говоря, если бы у меня был ребёнок подросткового возраста, я бы подсунула ему не Толкиена, а Дюма. Да, у Дюма с моралью всё очень плохо: герои без зазрения совести заигрывают с чужими жёнами, убивают налево и направо за косой взгляд и вообще редкостные скоты. Но они, тем не менее, живые люди, и по поводу оценки их морального облика с автором можно спорить до посинения. С Толкиеном же можно спорить только по поводу Гэндальфа и прочих «Могучих», всё остальное — дидактический материал в чистом виде.
И это, товарищи, тоска зелёная.
ЗЫ. Я ещё попробую дочитать (во всяком случае, о путешествии Фродо и Сэма), но скорее всего, это последний постинг, посвящённый ВК. Да, книга как книга весьма хороша, и можно было бы поговорить и о структуре, и о сюжетных решениях, и о многом другом, включая забавные ляпы, вроде тех, которые получились с Изенгардской башней и роханской лошадью. Но мне тупо неинтересны персонажи, а в отсутствие интереса к персонажам всё прочее представляется крайне несущественным.
Бирки:
«Властелин колец»
03 ноября 2008
Сказка, рассказанная читателем
Это в переработанном и дополненном виде я выношу из комментов к одной из предыдущих дискуссий, потому что тема важная, а сформулировала я её там бегло и небрежно.
Я бы не рискнула назвать «Властелина колец» христианским произведением. Нет, я знаю, что автор был очень серьёзным католиком, что он сам неоднократно подчёркивал множество христианских мотивов в своей книге, что критики находили этих мотивов едва ли не больше, чем сам автор, — это мне всё известно. И тем не менее, я считаю, что «Властелин колец» — произведение не более христианское, чем, скажем, жизнеописание Эзопа.
Чтобы раскрыть эту мысль, следует подробней остановиться на главной идее христианства и уяснить, в чём состоит отличие христианства от дохристианских культов.
Я бы не рискнула назвать «Властелина колец» христианским произведением. Нет, я знаю, что автор был очень серьёзным католиком, что он сам неоднократно подчёркивал множество христианских мотивов в своей книге, что критики находили этих мотивов едва ли не больше, чем сам автор, — это мне всё известно. И тем не менее, я считаю, что «Властелин колец» — произведение не более христианское, чем, скажем, жизнеописание Эзопа.
Чтобы раскрыть эту мысль, следует подробней остановиться на главной идее христианства и уяснить, в чём состоит отличие христианства от дохристианских культов.
Основная мысль христианства, мысль, которой не находилось аналогов в прежние времена, сформулирована в виде пасхальной формулы: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ». Это, однако, не единственное свежее наблюдение. Второе, никак не менее важное (без него, собственно, и первое было бы ни к чему) заключается в евхаристической формуле, относящейся к поправшему смерть Христу: «Се, Агнец Божий, взявший на себя грехи мира». Наконец, третьим отличием стало обретение человечеством (ибо, с точки зрения адепта, такие вещи даются всему человечеству сразу) «Нового и вечного Завета».
Искупление всех грехов, победа над смертью и замена старого порядка новым — это то, чего дохристианский мир не знал. И в этом заключается своеобразие христианского вероучения.
Всё остальное, в принципе, было и раньше. Все так называемые общечеловеческие ценности и добродетели, начиная от толерантности и заканчивая запретом на преступления против собственности, вполне себе имели место в той или иной форме и даже безо всякого христианства раньше или позже пришли бы именно к той стадии развития, на которой находятся нынче (понятно, что материальные ценности были бы освоены раньше и проработаны глубже, а нематериальные — позже и хуже, ну так они и сейчас в той же пропорции развиты). За доказательствами далеко ходить не надо, а надо просто вспомнить, что в неблагодатной почве семена не всходят. Ну, а коль скоро взошли, значит, все предпосылки к принятию христианства вместе со всей его моралью у античного мира были в полном объёме, нравится это кому-то или нет.
Теперь поговорим о том, откуда взялись искупление грехов, спасение и завет.
Древние иудеи, как известно, немало претерпели от соседей по региону. В связи с этим в их культуре появился феномен машиаха, мессии — помазанника божьего (миропомазание указывало на царя, первосвященника или пророка). Ожидали его как освободителя от иностранной оккупации, которая, если мне память не изменяет, была практически перманентной. Он должен был низвергнуть чужеземное иго и провозгласить торжество иудейского царства по иудейскому закону на иудейской земле — всё очень конкретно, прагматично и приземлённо. К этому можно добавить только то, что «мессия», то есть «помазанник» по-гречески — «христос».
Чувствуете, куда я клоню, да? Да, христианство сделало гигантский шаг вперёд, придав конкретному, прагматичному, приземлённому феномену отвлечённый смысл (ибо что б там себе воинствующие атеисты ни думали, а в жизни человечества были периоды, когда христианство являло собой передовую идеологию). Согласно христианскому вероучению, Иисус Христос есть помазанник божий и спаситель человечества, но спаситель не в плотском смысле, а в духовном, посредством искупления грехов и обетования жизни вечной; и царство его — это царство метафизическое, а закон его — тот самый новый завет, который он принёс взамен ветхого.
Иначе говоря, искупление грехов, спасение и завет суть атрибуты мессии в христианском понимании этого слова. И для того, чтобы произведение оказалось христианским (именно христианским, а не общечеловеческим), в этом произведении обязательно должна раскрываться тема искупления, спасения и принятия нового завета — то есть тема мессии в том или ином виде. Во всяком другом случае оно, повторяю, будет не христианским, а в лучшем случае общечеловеческим. (Нет, можно, конечно, сказать: «Это произведение христианское, я так вижу», — но это будет личная точка зрения со всеми вытекающими следствиями.)
Переходим к Толкиену: ни искуплением, ни спасением в христианском понимании, ни тем более новым заветом во «Властелине колец» и не пахнет. В этой книге нет мессии.
Он и не нужен, ибо мир Средиземья, в отличие от нашего, нацелен на технологический, а не на философско-религиозный путь развития. Это мир, в котором есть целая тьма ноу-хау, но вопроса: есть ли бог и, если да, то кто он и один ли? — нет в помине. В этом мире по метафизической части всё известно досконально, все, кому надо, в курсе всего, и никаких духовных открытий нет и не предвидится. Максимум абстрагирования, которого достигают герои, покоится на пике самоотречения Арвен, да и та избирает смертную участь не ради идеи, а ради возможности остаться с возлюбленным. Жест, безусловно, похвальный во всех отношениях, но, извините за констатацию, не без корысти, во-первых, и придуманный задолго до Арвен, во-вторых (соответственно, Арвен ничего прогрессивного не приносит). Фродо на пути самопожертвования терпит жестокое поражение и обречён до самой смерти чувствовать себя ничтожеством (никуда он от этого не денется, несмотря на то, что сделал больше, чем все прочие, вместе взятые, — совесть не позволит).
Философско-религиозное развитие этого мира настолько отсутствует, что даже главная война ведётся вокруг артефакта, а не вокруг идеи. Можно, конечно, сказать, что это война добра со злом, но проблема в том, что о «злобной» идеологии Саурона мы ничего не знаем. Известно, что он хочет «поработить», «подчинить», «сковать», «лишить воли», — но это всё методы, и нам не объясняют, чего ради к ним прибегать, за исключением самоудовлетворения. Соответственно, мы вынуждены констатировать, что Саурон — это такой мегаманьяк из серии «Спасайся кто может!» Ровно так же нам ничего не известно об идеологии Светлых (а вот об их методах, напротив, известно очень хорошо, и на поверку они оказываются, пожалуй, даже пострашнее сауроновских: тот хоть морали не читает)…
В такой обстановке мессия избыточен и алогичен. Нужен более или менее надёжный исполнитель — именно им и становится Фродо.
Но как это ни парадоксально, тема мессии во «Властелине колец» отсутствует, а вот тема мессианства, то есть ожидания мессии — присутствует в полном блеске. Фокус в том, что эта тема не рождена изнутри повествования, а целиком и полностью привнесена «переводчиком» рукописи Бильбо (ибо, фактически, по отношению к созданному им миру Толкиен выступал как переводчик на английский язык, о чём, кстати, и сам говорил) и читателем: к ней апеллирует весь культурный багаж образованного человека новейшего времени, и то тут, то там мы волей-неволей проводим параллели не только с событиями Второй Мировой войны, но и с историей обретения Нового Завета — с предтечей, с крестным путём, с Тайной вечерей, с Голгофой — и в конце концов получаем повествование, написанное наполовину нами самими.
Вот это, я считаю, одна из самых замечательных творческих находок Толкиена, пусть даже неосознанных — действие, развивавшееся там, где христианства никогда не было и быть не могло, описывается символами христианской традиции. Постмодернизм в одном из самых интересных проявлений (кстати, для тех, кто интересовался отличиями постмодернизма Толкиена от постмодернизма Ролинг — не помню, что за дискуссия была, но, вроде бы, кто-то просил подробности. Ну, как бы вот они).
ЗЫ. Сам автор считал свою книгу христианской. Полагаю, он имел на эту личную точку зрения полное право. Читателю же не стоит забывать о том, что с той минуты, как книга появляется на прилавках магазинов, единовластным её судьёй становится он сам.
ЗЗЫ. Мой исходный комментарий, если кому надо.
Искупление всех грехов, победа над смертью и замена старого порядка новым — это то, чего дохристианский мир не знал. И в этом заключается своеобразие христианского вероучения.
Всё остальное, в принципе, было и раньше. Все так называемые общечеловеческие ценности и добродетели, начиная от толерантности и заканчивая запретом на преступления против собственности, вполне себе имели место в той или иной форме и даже безо всякого христианства раньше или позже пришли бы именно к той стадии развития, на которой находятся нынче (понятно, что материальные ценности были бы освоены раньше и проработаны глубже, а нематериальные — позже и хуже, ну так они и сейчас в той же пропорции развиты). За доказательствами далеко ходить не надо, а надо просто вспомнить, что в неблагодатной почве семена не всходят. Ну, а коль скоро взошли, значит, все предпосылки к принятию христианства вместе со всей его моралью у античного мира были в полном объёме, нравится это кому-то или нет.
Теперь поговорим о том, откуда взялись искупление грехов, спасение и завет.
Древние иудеи, как известно, немало претерпели от соседей по региону. В связи с этим в их культуре появился феномен машиаха, мессии — помазанника божьего (миропомазание указывало на царя, первосвященника или пророка). Ожидали его как освободителя от иностранной оккупации, которая, если мне память не изменяет, была практически перманентной. Он должен был низвергнуть чужеземное иго и провозгласить торжество иудейского царства по иудейскому закону на иудейской земле — всё очень конкретно, прагматично и приземлённо. К этому можно добавить только то, что «мессия», то есть «помазанник» по-гречески — «христос».
Чувствуете, куда я клоню, да? Да, христианство сделало гигантский шаг вперёд, придав конкретному, прагматичному, приземлённому феномену отвлечённый смысл (ибо что б там себе воинствующие атеисты ни думали, а в жизни человечества были периоды, когда христианство являло собой передовую идеологию). Согласно христианскому вероучению, Иисус Христос есть помазанник божий и спаситель человечества, но спаситель не в плотском смысле, а в духовном, посредством искупления грехов и обетования жизни вечной; и царство его — это царство метафизическое, а закон его — тот самый новый завет, который он принёс взамен ветхого.
Иначе говоря, искупление грехов, спасение и завет суть атрибуты мессии в христианском понимании этого слова. И для того, чтобы произведение оказалось христианским (именно христианским, а не общечеловеческим), в этом произведении обязательно должна раскрываться тема искупления, спасения и принятия нового завета — то есть тема мессии в том или ином виде. Во всяком другом случае оно, повторяю, будет не христианским, а в лучшем случае общечеловеческим. (Нет, можно, конечно, сказать: «Это произведение христианское, я так вижу», — но это будет личная точка зрения со всеми вытекающими следствиями.)
Переходим к Толкиену: ни искуплением, ни спасением в христианском понимании, ни тем более новым заветом во «Властелине колец» и не пахнет. В этой книге нет мессии.
Он и не нужен, ибо мир Средиземья, в отличие от нашего, нацелен на технологический, а не на философско-религиозный путь развития. Это мир, в котором есть целая тьма ноу-хау, но вопроса: есть ли бог и, если да, то кто он и один ли? — нет в помине. В этом мире по метафизической части всё известно досконально, все, кому надо, в курсе всего, и никаких духовных открытий нет и не предвидится. Максимум абстрагирования, которого достигают герои, покоится на пике самоотречения Арвен, да и та избирает смертную участь не ради идеи, а ради возможности остаться с возлюбленным. Жест, безусловно, похвальный во всех отношениях, но, извините за констатацию, не без корысти, во-первых, и придуманный задолго до Арвен, во-вторых (соответственно, Арвен ничего прогрессивного не приносит). Фродо на пути самопожертвования терпит жестокое поражение и обречён до самой смерти чувствовать себя ничтожеством (никуда он от этого не денется, несмотря на то, что сделал больше, чем все прочие, вместе взятые, — совесть не позволит).
Философско-религиозное развитие этого мира настолько отсутствует, что даже главная война ведётся вокруг артефакта, а не вокруг идеи. Можно, конечно, сказать, что это война добра со злом, но проблема в том, что о «злобной» идеологии Саурона мы ничего не знаем. Известно, что он хочет «поработить», «подчинить», «сковать», «лишить воли», — но это всё методы, и нам не объясняют, чего ради к ним прибегать, за исключением самоудовлетворения. Соответственно, мы вынуждены констатировать, что Саурон — это такой мегаманьяк из серии «Спасайся кто может!» Ровно так же нам ничего не известно об идеологии Светлых (а вот об их методах, напротив, известно очень хорошо, и на поверку они оказываются, пожалуй, даже пострашнее сауроновских: тот хоть морали не читает)…
В такой обстановке мессия избыточен и алогичен. Нужен более или менее надёжный исполнитель — именно им и становится Фродо.
Но как это ни парадоксально, тема мессии во «Властелине колец» отсутствует, а вот тема мессианства, то есть ожидания мессии — присутствует в полном блеске. Фокус в том, что эта тема не рождена изнутри повествования, а целиком и полностью привнесена «переводчиком» рукописи Бильбо (ибо, фактически, по отношению к созданному им миру Толкиен выступал как переводчик на английский язык, о чём, кстати, и сам говорил) и читателем: к ней апеллирует весь культурный багаж образованного человека новейшего времени, и то тут, то там мы волей-неволей проводим параллели не только с событиями Второй Мировой войны, но и с историей обретения Нового Завета — с предтечей, с крестным путём, с Тайной вечерей, с Голгофой — и в конце концов получаем повествование, написанное наполовину нами самими.
Вот это, я считаю, одна из самых замечательных творческих находок Толкиена, пусть даже неосознанных — действие, развивавшееся там, где христианства никогда не было и быть не могло, описывается символами христианской традиции. Постмодернизм в одном из самых интересных проявлений (кстати, для тех, кто интересовался отличиями постмодернизма Толкиена от постмодернизма Ролинг — не помню, что за дискуссия была, но, вроде бы, кто-то просил подробности. Ну, как бы вот они).
ЗЫ. Сам автор считал свою книгу христианской. Полагаю, он имел на эту личную точку зрения полное право. Читателю же не стоит забывать о том, что с той минуты, как книга появляется на прилавках магазинов, единовластным её судьёй становится он сам.
ЗЗЫ. Мой исходный комментарий, если кому надо.
Бирки:
«Властелин колец»
02 ноября 2008
Карадрасская история
Тут должно было быть рассуждение о природе Кольца и всех вообще инструментов, но пока что я вместо него оставляю себе об этом напоминание (очень много мыслей, я их думать не успеваю). Меня сейчас беспокоит вот какой вопрос.
Скажите, граждане, у вас нет ощущения, что Гэндальф изрядно потрудился, чтобы всеми правдами и неправдами затащить Хранителей в Морию, причём отнюдь не затем, чтоб укрыть их там от преследователей, а в сугубо личных целях? Нет, я помню, что мне Гэндальф не нравится, и делаю на это поправку. Но у меня всё равно получается, что он их туда затащил не по уму, а по прихоти. Мысль свою сейчас поясню.
Скажите, граждане, у вас нет ощущения, что Гэндальф изрядно потрудился, чтобы всеми правдами и неправдами затащить Хранителей в Морию, причём отнюдь не затем, чтоб укрыть их там от преследователей, а в сугубо личных целях? Нет, я помню, что мне Гэндальф не нравится, и делаю на это поправку. Но у меня всё равно получается, что он их туда затащил не по уму, а по прихоти. Мысль свою сейчас поясню.
Вот сцена перед восхождением на Карадрас:
Что мы тут видим? Во-первых, предположение о том, что ристанийцы могли перейти под власть Саурона, выдвигает Арагорн, причём выдвигает первым, без предварительной подачи Гэндальфа (это важно), в противном случае тезис был бы сформулирован утвердительно. «Откуда нам знать, не пала ли Ристания?» — так можно сказать только в двух случаях: если предположение выдвигается впервые и если в споре отстаивается точка зрения. Гэндальф совершенно очевидно не настаивает на ристанийском варианте, поэтому тут, скорее всего, спора не было, а было именно первое упоминание варианта. Видимо, обсуждение вертелось вокруг Карадраса и Мории, и прочие маршруты пока не рассматривались.
Во-вторых, Гэндальф — и это следует даже не из контекста, а прямо из текста, что опять-таки не мелочь, — уже говорил Арагорну о пути в Морию, и Арагорн уже отказался. И у нас нет оснований думать, что в предыдущий раз он отказался менее категорично. Наоборот, судя по тому, что он именно отрезал, Гэндальф наверняка уже в курсе его мнения об этом переходе. То есть как бы не то что в курсе, а буквально всю плешь ему проел: Арагорн, судя по предыдущему повествованию, весьма сдержанный человек и почём зря не «режет».
В-третьих, обратите внимание на структуру ответа Арагорна: он сначала категорически отказывается, а потом смягчает условие. Такое бывает опять же в двух случаях: когда спор длится уже очень долго и один из спорщиков начинает сдавать позиции, а также когда человек привык принимать решения, повинуясь наитию, а не взвешенному расчёту. Так вот, Арагорн никогда не принимает решения, повинуясь наитию: он будет думать до посинения и, пока всё не просчитает, с места не сдвинется, хоть небо на него упади. Да, иной раз он считает со страшной скоростью. Но считает он всегда. Означает это, как вы понимаете, что в интересующем нас диалоге железно имеет место первый вариант: этот спор начался задолго до Карадраса.
Читаем дальше. Дальше, собственно, Хранители идут к перевалу, попадают в буран и едва не попадают под камнепад. Боромир предлагает вернуться и попутно начинает обсуждать с Арагорном и Гимли, что всё это неспроста и кто бы мог приложить руку к этому метеорологическому безобразию. А Гэндальф высказывается так:
Мы же, ненавязчиво отметив слово «сейчас» (ибо нет ничего более постоянного, чем временное), перейдём к следующему эпизоду.
Я очень хорошо помню, как читала это диалог в юности первый раз. Ну, мы все обычно читаем блоками, а не по словам, верно? То есть каждое последующее слово или устойчивое словосочетание угадывается в контексте предыдущего ещё до прочтения глазами. Так вот, когда я дошла до выражения «всё равно», со мной случился разрыв шаблона.
Потому что фразу Гэндальфа я, опережая автора, прочла так: «Если здесь есть соглядатаи Саурона, они всё равно ничего не увидят».
А потому что там ветер «налился ураганной силой». При таком ветре даже безо всяких осадков тяжело наблюдать: глаза слёзы заливают, причём градом. А птиц, между прочим, сшибает наземь. Это Хранителям чуток пофартило: их карниз укрывал, — а соглядатаям, уж коль скоро они действительно при исполнении, не до жиру и под карнизами прятаться нельзя. Так что они либо лежат на этих самых карнизах мёртвенькие, что твой гроб, либо слепы на оба глаза.
И вот, в связи с этим я сижу и думаю: когда же, по мнению Гэндальфа, их могли заметить? Вышли они после ужина, то есть в полной темноте (зима, однако), двигались всё время в метель, не считая небольшой передышки…
Эпизод, однако, продолжается: в эльфийской зажигалке кончается бензин — и Гэндальф разжигает костёр мегаспичкой:
Я уже говорила, чтоне верю Дамблдору Гэндальф мне не нравится? Так вот, в данном случае мне не нравится его мрачная гордость. Её как бы принято трактовать в смысле горделивого чёрного юмора для поддержания штанов. И я даже не против такой трактовки, но — без учёта всего предыдущего и последующего контекста. В контексте же эта мрачная гордость выглядит как самовнушение.
Но вот буран утих, и эльф смеётся: «Гэндальф расчистит невысокликам путь своим огненным Жезлом». А Гэндальф отвечает: «Или Леголас слетает на небо… и разгонит тучи, чтоб солнце растопило для Отряда снег. Мой Жезл — не печка… а снег, по несчастью, невозможно испепелить», — и вот это уже на грани лжи: не чем иным, как именем огня («наур») Гэндальф «сигналил» соглядатаям Саурона о своём присутствии на перевале; слово же это однокоренное с «анор» (солнце). Более того, встретившись с Барлогом, Гэндальф заявит: «я служитель вечного солнечного пламени… и повелитель светлого пламени Анора». Что конкретно он хотел сообщить этой тавтологией, понятно не вполне, но общий-то смысл в переводе не нуждается.
Как бы то ни было, а Хранители выходят на торную тропинку, и вот вечер, и они обсуждают дальнейший маршрут. Монолог, которым разражается Гэндальф, фееричен, и я приведу его с минимумом купюр:
Ну, дальше известно: начался сыр-бор идти в Морию или не идти, Фродо отложил принятие решения на утро, и кто знает, может, Боромир и настоял бы на своём (настырный малый, не дурак и не тряпка), но тут подоспели волколаки и стало не до вариантов.
Однако сыр-бор с волколаками покамест впереди, а мы разбираем монолог Гэндальфа и обнаруживаем в нём целую толпу интересного.
Вот, например, мысль о невозможности ручательства за ристанийцев: для начала вспоминаем, кто её первый высказал. Правильно, не Гэндальф. Гэндальф только поддакнул Арагорну, причём поддакнул бездумно, не сказать бы тупо: если уж кто и был в этой Ристании «довольно давно», то именно Арагорн, а отнюдь не Боромир. Вспомните: Совет Элронда состоялся 25 октября, Хранители отправились в поход 25 декабря, а сейчас, у Карадраса, середина января, то есть шли они от Раздола чуть больше двух недель, причём группой и таясь. Боромир же ехал поспешно и в одиночку, то есть на тот же путь затратил примерно вдвое меньше времени. Воля ваша, а мне сдаётся, что он побывал в Ристании не позже начала-середины сентября. Дальше: в конце монолога Гэндальф упоминает Горных Орлов, которые доставляют сведения об орках. Спрашивается, что мешало озадачить орлов не орками, а ристанийцами — если не за пять-шесть дней до Карадраса, то хотя бы накануне выхода из Раздола? Ну, просто чтоб спокойно и без лишнего альпинизма разобраться с вариантами?
Была такая возможность? Я думаю, что была. И я не думаю, что Гэндальф тупой. Если он тупой, откуда у него магия?
Дальше вот этот кусок: «Пробираясь на север к Владыке Раздола, ты был для Врага лишь случайным путником, на которого он не обратил внимания. Но теперь ты воин Отряда Хранителей, и тебе угрожают такие же опасности, как и Главному Хранителю Кольца, Фродо. Гибельные опасности, ибо если нас обнаружат…» — тут я просто очень живо представляю себе офигевшую морду Боромира, который всю сознательную жизнь только тем и занимался, что подвергался гибельным опасностям, и — на минуточку — готовился наследовать главе государства. Вот, кстати, жалко, что Джексон этого не снял — была бы лучшая сцена в фильме, честное слово.
К счастью, Гэндальф вовремя очухивается и вспоминает, что перед ним не сельскохозяйственный хоббит, а в некотором роде военачальник, и меняет тему: дескать, в Мории надо укрыться от соглядатаев. На вполне резонное возражение Боромира о том, что, раз боишься плена, не грех бы и пострадать клаустрофобией, следует изумительно идиотическая отмашка в стиле «Я так вижу», а довершает пирдуха посул встретить Балина — и это после того, как ещё на Совете Глоин открытым текстом сообщил, что Балина уже без малого отпели!
Причём с этим Балином получилось едва ли не смешнее, чем с «гибельной опасностью». Балин то ли есть, то ли сгинул, причём скорее сгинул, и при этом Мория скорее всё же ловушка, чем укрытие, однако это не мешает Гэндальфу надеяться на помощь Балина. В то же время ристанийцы ещё четыре месяца назад были однозначно живы и свободны, а на открытой территории есть возможность если не спрятаться, то хотя бы разбежаться, но Гэндальф утверждает, что ждать от ристанийцев помощи глупо и опасно.
«Папа, что это было?»
Я знаете, что думаю? Я думаю, что Гэндальф изначально примкнул к отряду с прицелом на Барлога (ну, не были посланы из Раздола орлы к ристанийцам). И сцена на мосту, кстати, когда наш двужильный «служитель солнечного пламени» томно вздыхает: «…я… до смерти устал», — по-моему, только подтверждает это. Уделать без жезла (был разбит о Морийский мост) «Великое Лихо Дарина», от одной поступи которого даже орков в дрожь бросает, — это надо быть очень уставшим… особенно когда выход в нескольких десятках метров: лестница, коридор да зал в четыре окна.
Уж не знаю, зачем Гэндальфу понадобилась эта встреча, но, думаю, что с Барлогом у него были какие-то отношения прежде, и теперь, когда подвернулся случай, он решил их выяснить. Время–то уходит, кораблей в Серебристой Гавани остаётся всё меньше и меньше, и кто знает, выпадет ли ещё один шанс свести дебет с кредитом до того, как отправится за море последний корабль?
Гэндальф повернулся лицом к ветру, потянул носом и сказал Арагорну:
— …Так какой же путь ты выбрал бы, Арагорн?
[…]
— …нам надо добраться до Андуина[, — отвечает Арагорн. —] На юге Мглистый перевалить невозможно, пока не выйдешь к Ристанийской равнине. Ты сам поведал о предательстве Сарумана. Так откуда нам знать, не пала ли Ристания? Нет, к ристанийцам идти нельзя, а потому придется штурмовать перевал.
— Ты забыл, — сказал Гэндальф, — что есть еще один путь, неизведанный и темный, но, по-моему, проходимый: тот путь, о котором мы уже говорили.
— И больше я о нем говорить не хочу, — отрезал Арагорн. Но, помолчав, добавил: — И не буду… пока окончательно не уверюсь, что другие пути совершенно непроходимы.
Что мы тут видим? Во-первых, предположение о том, что ристанийцы могли перейти под власть Саурона, выдвигает Арагорн, причём выдвигает первым, без предварительной подачи Гэндальфа (это важно), в противном случае тезис был бы сформулирован утвердительно. «Откуда нам знать, не пала ли Ристания?» — так можно сказать только в двух случаях: если предположение выдвигается впервые и если в споре отстаивается точка зрения. Гэндальф совершенно очевидно не настаивает на ристанийском варианте, поэтому тут, скорее всего, спора не было, а было именно первое упоминание варианта. Видимо, обсуждение вертелось вокруг Карадраса и Мории, и прочие маршруты пока не рассматривались.
Во-вторых, Гэндальф — и это следует даже не из контекста, а прямо из текста, что опять-таки не мелочь, — уже говорил Арагорну о пути в Морию, и Арагорн уже отказался. И у нас нет оснований думать, что в предыдущий раз он отказался менее категорично. Наоборот, судя по тому, что он именно отрезал, Гэндальф наверняка уже в курсе его мнения об этом переходе. То есть как бы не то что в курсе, а буквально всю плешь ему проел: Арагорн, судя по предыдущему повествованию, весьма сдержанный человек и почём зря не «режет».
В-третьих, обратите внимание на структуру ответа Арагорна: он сначала категорически отказывается, а потом смягчает условие. Такое бывает опять же в двух случаях: когда спор длится уже очень долго и один из спорщиков начинает сдавать позиции, а также когда человек привык принимать решения, повинуясь наитию, а не взвешенному расчёту. Так вот, Арагорн никогда не принимает решения, повинуясь наитию: он будет думать до посинения и, пока всё не просчитает, с места не сдвинется, хоть небо на него упади. Да, иной раз он считает со страшной скоростью. Но считает он всегда. Означает это, как вы понимаете, что в интересующем нас диалоге железно имеет место первый вариант: этот спор начался задолго до Карадраса.
Читаем дальше. Дальше, собственно, Хранители идут к перевалу, попадают в буран и едва не попадают под камнепад. Боромир предлагает вернуться и попутно начинает обсуждать с Арагорном и Гимли, что всё это неспроста и кто бы мог приложить руку к этому метеорологическому безобразию. А Гэндальф высказывается так:
— Не важно, кто нам препятствует… Важно, что препятствие сейчас неодолимо.
Мы же, ненавязчиво отметив слово «сейчас» (ибо нет ничего более постоянного, чем временное), перейдём к следующему эпизоду.
— Не разжечь ли костер? — спросил Боромир. — Похоже, мы уже поставлены перед выбором — погибнуть или отогреться у огня.
— Что ж, можно, — ответил Гэндальф. — Если здесь есть соглядатаи Саурона, они все равно уже нас заметили.
Я очень хорошо помню, как читала это диалог в юности первый раз. Ну, мы все обычно читаем блоками, а не по словам, верно? То есть каждое последующее слово или устойчивое словосочетание угадывается в контексте предыдущего ещё до прочтения глазами. Так вот, когда я дошла до выражения «всё равно», со мной случился разрыв шаблона.
Потому что фразу Гэндальфа я, опережая автора, прочла так: «Если здесь есть соглядатаи Саурона, они всё равно ничего не увидят».
А потому что там ветер «налился ураганной силой». При таком ветре даже безо всяких осадков тяжело наблюдать: глаза слёзы заливают, причём градом. А птиц, между прочим, сшибает наземь. Это Хранителям чуток пофартило: их карниз укрывал, — а соглядатаям, уж коль скоро они действительно при исполнении, не до жиру и под карнизами прятаться нельзя. Так что они либо лежат на этих самых карнизах мёртвенькие, что твой гроб, либо слепы на оба глаза.
И вот, в связи с этим я сижу и думаю: когда же, по мнению Гэндальфа, их могли заметить? Вышли они после ужина, то есть в полной темноте (зима, однако), двигались всё время в метель, не считая небольшой передышки…
Эпизод, однако, продолжается: в эльфийской зажигалке кончается бензин — и Гэндальф разжигает костёр мегаспичкой:
Он прикоснулся Жезлом к вязанке хвороста и скомандовал: «Наур ан адриат аммин!» Сноп зеленовато-голубого пламени ярко осветил метельную темень, хворост вспыхнул и быстро разгорелся. Теперь яростные порывы ветра только сильнее разжигали костер.
— Если перевал стерегут соглядатаи, то меня-то они наверняка засекли, — с мрачной гордостью заметил маг. — Я просигналил им ГЭНДАЛЬФ ЗДЕСЬ так понятно, что никто не ошибется.
Я уже говорила, что
Но вот буран утих, и эльф смеётся: «Гэндальф расчистит невысокликам путь своим огненным Жезлом». А Гэндальф отвечает: «Или Леголас слетает на небо… и разгонит тучи, чтоб солнце растопило для Отряда снег. Мой Жезл — не печка… а снег, по несчастью, невозможно испепелить», — и вот это уже на грани лжи: не чем иным, как именем огня («наур») Гэндальф «сигналил» соглядатаям Саурона о своём присутствии на перевале; слово же это однокоренное с «анор» (солнце). Более того, встретившись с Барлогом, Гэндальф заявит: «я служитель вечного солнечного пламени… и повелитель светлого пламени Анора». Что конкретно он хотел сообщить этой тавтологией, понятно не вполне, но общий-то смысл в переводе не нуждается.
Как бы то ни было, а Хранители выходят на торную тропинку, и вот вечер, и они обсуждают дальнейший маршрут. Монолог, которым разражается Гэндальф, фееричен, и я приведу его с минимумом купюр:
— Ты знаешь другую дорогу через горы? [— это Фродо.]
— Знаю, мой друг, — ответил Гэндальф. — Но это довольно мрачная дорога. Арагорн даже слышать о ней не хотел, пока надеялся одолеть перевал. […] Дорога, про которую я говорю, проходит через пещеры Мории.
[…]
— …для чего нам спускаться в Морию? [— это Боромир. —] …Давайте выйдем к Мустангримской равнине: мустангримцы — давние союзники гондорцев, они помогут нам добраться до Андуина. А можно спуститься по реке Изен, чтобы выйти к Гондору с юга, через Приморье.
— Завеса Тьмы разрастается, — сказал Гэндальф, — и сейчас уже нельзя ручаться за ристанийцев. Ты ведь был у них довольно давно. А главное, на пути к Ристанийской равнине никак не минуешь владений Сарумана… Так что Ристания для нас закрыта.
Теперь о дальнем, обходном пути. Во-первых, он окажется чересчур долгим — мы затратим на него не меньше чем год. Во-вторых, за долинами западных рек наверняка следят Саруман и Саурон, а убежища на этих незаселенных равнинах нам не найти, ибо эльфов там нет. Пробираясь на север к Владыке Раздола, ты был для Врага лишь случайным путником, на которого он не обратил внимания. Но теперь ты воин Отряда Хранителей, и тебе угрожают такие же опасности, как и Главному Хранителю Кольца, Фродо. Гибельные опасности, ибо если нас обнаружат…
Впрочем, боюсь, что нас уже обнаружили, — неожиданно перебил сам себя Гэндальф, — обнаружили на подступах к Багровым Воротам. Нам необходимо скрыться от соглядатаев, чтобы Враг опять потерял нас из виду: не обходить горы, не штурмовать перевалы, а спрятаться под горами, в пещерах Мории, — вот что сейчас самое разумное. Этого Враг от нас не ожидает.
— Как знать, — возразил Гэндальфу Боромир. — Зато уж если он догадается, где мы, то нам не выбраться из этой ловушки. Говорят, Враг распоряжается в Мории, словно в своем собственном Черном Замке. Называют же Морию Черной Бездной!
— Не всякому слуху верь, — сказал Гэндальф. — В Мории хозяйничает вовсе не Враг. Правда, там могут встретиться орки, однако я думаю, что этого не случится — полчища орков истреблены и рассеяны в Битве Пяти Воинств у Одинокой. Горные Орлы недавно сообщили, что орки опять стекаются к Мглистому… но, надеюсь, в Морию они еще не проникли.
Зато, возможно, мы встретим здесь Балина с его небольшой, но отважной дружиной, и тогда нам нечего бояться орков. Как бы то ни было, путь через Морию — единственный, других путей у нас нет.
Ну, дальше известно: начался сыр-бор идти в Морию или не идти, Фродо отложил принятие решения на утро, и кто знает, может, Боромир и настоял бы на своём (настырный малый, не дурак и не тряпка), но тут подоспели волколаки и стало не до вариантов.
Однако сыр-бор с волколаками покамест впереди, а мы разбираем монолог Гэндальфа и обнаруживаем в нём целую толпу интересного.
Вот, например, мысль о невозможности ручательства за ристанийцев: для начала вспоминаем, кто её первый высказал. Правильно, не Гэндальф. Гэндальф только поддакнул Арагорну, причём поддакнул бездумно, не сказать бы тупо: если уж кто и был в этой Ристании «довольно давно», то именно Арагорн, а отнюдь не Боромир. Вспомните: Совет Элронда состоялся 25 октября, Хранители отправились в поход 25 декабря, а сейчас, у Карадраса, середина января, то есть шли они от Раздола чуть больше двух недель, причём группой и таясь. Боромир же ехал поспешно и в одиночку, то есть на тот же путь затратил примерно вдвое меньше времени. Воля ваша, а мне сдаётся, что он побывал в Ристании не позже начала-середины сентября. Дальше: в конце монолога Гэндальф упоминает Горных Орлов, которые доставляют сведения об орках. Спрашивается, что мешало озадачить орлов не орками, а ристанийцами — если не за пять-шесть дней до Карадраса, то хотя бы накануне выхода из Раздола? Ну, просто чтоб спокойно и без лишнего альпинизма разобраться с вариантами?
Была такая возможность? Я думаю, что была. И я не думаю, что Гэндальф тупой. Если он тупой, откуда у него магия?
Дальше вот этот кусок: «Пробираясь на север к Владыке Раздола, ты был для Врага лишь случайным путником, на которого он не обратил внимания. Но теперь ты воин Отряда Хранителей, и тебе угрожают такие же опасности, как и Главному Хранителю Кольца, Фродо. Гибельные опасности, ибо если нас обнаружат…» — тут я просто очень живо представляю себе офигевшую морду Боромира, который всю сознательную жизнь только тем и занимался, что подвергался гибельным опасностям, и — на минуточку — готовился наследовать главе государства. Вот, кстати, жалко, что Джексон этого не снял — была бы лучшая сцена в фильме, честное слово.
К счастью, Гэндальф вовремя очухивается и вспоминает, что перед ним не сельскохозяйственный хоббит, а в некотором роде военачальник, и меняет тему: дескать, в Мории надо укрыться от соглядатаев. На вполне резонное возражение Боромира о том, что, раз боишься плена, не грех бы и пострадать клаустрофобией, следует изумительно идиотическая отмашка в стиле «Я так вижу», а довершает пирдуха посул встретить Балина — и это после того, как ещё на Совете Глоин открытым текстом сообщил, что Балина уже без малого отпели!
Причём с этим Балином получилось едва ли не смешнее, чем с «гибельной опасностью». Балин то ли есть, то ли сгинул, причём скорее сгинул, и при этом Мория скорее всё же ловушка, чем укрытие, однако это не мешает Гэндальфу надеяться на помощь Балина. В то же время ристанийцы ещё четыре месяца назад были однозначно живы и свободны, а на открытой территории есть возможность если не спрятаться, то хотя бы разбежаться, но Гэндальф утверждает, что ждать от ристанийцев помощи глупо и опасно.
«Папа, что это было?»
Я знаете, что думаю? Я думаю, что Гэндальф изначально примкнул к отряду с прицелом на Барлога (ну, не были посланы из Раздола орлы к ристанийцам). И сцена на мосту, кстати, когда наш двужильный «служитель солнечного пламени» томно вздыхает: «…я… до смерти устал», — по-моему, только подтверждает это. Уделать без жезла (был разбит о Морийский мост) «Великое Лихо Дарина», от одной поступи которого даже орков в дрожь бросает, — это надо быть очень уставшим… особенно когда выход в нескольких десятках метров: лестница, коридор да зал в четыре окна.
Уж не знаю, зачем Гэндальфу понадобилась эта встреча, но, думаю, что с Барлогом у него были какие-то отношения прежде, и теперь, когда подвернулся случай, он решил их выяснить. Время–то уходит, кораблей в Серебристой Гавани остаётся всё меньше и меньше, и кто знает, выпадет ли ещё один шанс свести дебет с кредитом до того, как отправится за море последний корабль?
Бирки:
«Властелин колец»
01 ноября 2008
О недокументированных свойствах Кольца, или Почему инструмент был объявлен Злом
Итак, Фродо идёт в Мордор, а у нас, поскольку мы уже знаем, чем всё кончится, на повестке дня вопрос: «Что именно сделали “Могучие” на Совете и в чём заключается главная пакость их молчаливого решения, которое вынужден был поддержать Фродо?»
Казалось бы, ответ очевиден: сильные мира сего отправили на верную смерть простого человека, ни разу не сильного, и даже не солдата, а вообще мирного жителя, которого во всяком нормальном обществе положено защищать, — фактически, заставили его искупать их собственную немощь. Но мне кажется, что главное их преступление не в этом, а в том, что они обрекли Фродо на уродство — подставили его «под Кольцо».
Казалось бы, ответ очевиден: сильные мира сего отправили на верную смерть простого человека, ни разу не сильного, и даже не солдата, а вообще мирного жителя, которого во всяком нормальном обществе положено защищать, — фактически, заставили его искупать их собственную немощь. Но мне кажется, что главное их преступление не в этом, а в том, что они обрекли Фродо на уродство — подставили его «под Кольцо».
В реакции на Кольцо заключается разница между слабыми и сильными. «Могучие», когда шарахаются от Кольца, страшатся отнюдь не того же, чего следует опасаться обывателю, рискующему превратиться в убожество. «Могучим» убожество не грозит, и ими движет иной страх — страх «проникнуться жаждой всевластья», то есть, фактически, страх оказаться в условиях безграничных возможностей (как это, кстати, потрясающе перекликается с недавними моими размышлениями о том, что личная свобода многим мешает! Кстати, не исключено, что «общий информационный контекст», из которого я вынула эту мысль, содержался как раз под обложкой «Властелина колец», которого я именно в тот день решила перечитать. Это, впрочем, лирика). Стать рабами Кольца не их риск: они сильны и умеют подчинять себе сильные артефакты. Элронд, конечно, говорит об опасности переродиться в Чёрного Властелина, но понимать эти слова буквально не стоит: у Чёрного Властелина, прежде всего, иная природа, и уже одно это делает слова Элронда сколь угодно многозначными. Кроме того, у нас есть слово Галадриэль, которое она скажет Фродо в минуту откровенности, подкрепив его к тому же собственной соответствующей трансформацией: «я не сделаюсь Черной Властительницей! Я буду грозной, как внезапная буря, устрашающей, как молния на ночных небесах, ослепительной и безжалостной, как солнце в засуху, любимой, почитаемой и опасной, как пламя, холодной, как зимняя звезда, – но не ЧЕРНОЙ!» «Могучие», таким образом, избавлены от буквального перерождения: всё, чем они могут стать, овладев Кольцом, заключено в них самих.
А вот слабых Кольцо просто уродует, причём не только в переносном, но и в самом что ни на есть прямом смысле: вспомним, чем стал Смеагорл и какого «сморщенного карлика» увидел Фродо, когда показал Кольцо Бильбо.
Можно возразить: мол, всё, чем стали хоббиты, тоже было заключено в них самих. Ну, да, в каждом из нас есть и бездны, и высоты. Но возникает вопрос: за что боролись Светлые, если даже в процессе этой борьбы они без колебаний подталкивали обывателя к самому дну, причём с полным осознанием последствий? Сомнений нет, это вопрос о пресловутой слезинке ребёнка, ценность каковой весьма сомнительна. Но я сейчас не столько о качестве морали, сколько о её свойствах, а свойствами морали Светлых явились стремление не запачкаться и исповедание двойного стандарта: одной рукой отрекаясь от методов Чёрного Властелина в пользу собственной безопасности, они охотно поддержали те же методы рукою другой в ущерб лично «маленькому человеку». Ибо что есть содействие моральному разложению обывателя, как не метод Тьмы?
Во имя чего, вообще, велась эта война?
Когда Фродо покидал свой дом, он был чист. Наверное, самый большой его грех так и оставался воровством грибов у Бирюка в далёком детстве. К концу книги мы увидим человека алчного, истеричного, мнительного, высокомерного, жестокого и слабовольного (с проблесками, но ведь именно такого) — полную противоположность «ослепительной» Нечёрной Властительницы Галадриэли. Пусть это всё канет в прошлое, как только Кольцо расплавится в горниле Ородруина, но хотелось бы мне знать, куда это прошлое денется? Можно вычеркнуть многое из будущего, подобно тому, как вычеркнула всё та же Галадриэль, — но как исправить то, что уже не вернёшь?
Не об этом ли, не о том ли, что прошлое не возвращается, знали «Могучие», поспешно отрекаясь от Кольца? Сохранить девственность, остаться невинными, уберечься от искушений… Зачем? Чтобы спасти мир от Чёрного Властелина? Вздор, как ясно следует из слов всё той же Галадриэли, лучший способ избавить мир от Чёрного Властелина — это завладеть его Кольцом: «я не сделаюсь Чёрной Властительницей!» Тогда зачем? Чтобы оставить волю обитателей Средиземья свободной? Но ведь волю других стремился подчинить себе именно Чёрный Властелин, а как повёл бы себя на его месте иной «Могучий» — это ещё вопрос. К примеру, что мешает, провозгласив себя Властелином Колец и «неминуемо воссев» на троне этого самого Властелина, самостоятельно выбросить пресловутое Кольцо в Ородруин (явив, кстати говоря, превосходный пример свободной воли: моё Кольцо, хочу — и выбрасываю. Опять же, время эльфов и Мудрых уходит — очень удобный довесок к мотивации)? Кроме того, есть и другие «Могучие», и в случае «неправильного» поведения Властелина война может быть возобновлена в любой момент — ровно так же, как она оказалась возобновлена с Сауроном. Неубедительно, одним словом. Но зачем же тогда?
А я думаю, затем, чтобы избежать мучительного стыда после неизбежного прозрения. Жить в условиях неограниченных возможностей может только очень честный человек, потому что, если закрывать глаза то на одно, то на другое, в конце концов разучишься видеть и сами возможности. Однако честность требует признать поведение «Могучих» на Совете недостойным; честность требует признать, что Светлые не чураются методов Тьмы; честность требует признать, что и поднятая Светлыми на щит свобода воли — пустой звук, потому что де-факто она существует только для бессовестных «Могучих»; честность, словом, требует увидеть в себе то, что по привычке приписывается исключительно Врагу, и с грустью констатировать, что «сила Ночи, сила Дня — одинакова фигня». Где-то в глубине души все Светлые прекрасно это знали: того и паслись, что из глубин знание вылезет наружу, заставив их совершенно по-человечески краснеть и прятать глаза при одном воспоминании о старике, который жаловался в пустоту на голод и плохое самочувствие. Сколько их было, таких стариков: в Первую эпоху, во Вторую, в Третью?..
…Фродо идёт в Мордор: через Раздол, через Лориэн — ценою собственного превращения в урода спасать «Могучих» от превращения в людей. Время эльфов и Мудрых воистину кончалось, и о том, что оно может кончиться в другом смысле, сами эльфы и Мудрые старались не думать.
А вот слабых Кольцо просто уродует, причём не только в переносном, но и в самом что ни на есть прямом смысле: вспомним, чем стал Смеагорл и какого «сморщенного карлика» увидел Фродо, когда показал Кольцо Бильбо.
Можно возразить: мол, всё, чем стали хоббиты, тоже было заключено в них самих. Ну, да, в каждом из нас есть и бездны, и высоты. Но возникает вопрос: за что боролись Светлые, если даже в процессе этой борьбы они без колебаний подталкивали обывателя к самому дну, причём с полным осознанием последствий? Сомнений нет, это вопрос о пресловутой слезинке ребёнка, ценность каковой весьма сомнительна. Но я сейчас не столько о качестве морали, сколько о её свойствах, а свойствами морали Светлых явились стремление не запачкаться и исповедание двойного стандарта: одной рукой отрекаясь от методов Чёрного Властелина в пользу собственной безопасности, они охотно поддержали те же методы рукою другой в ущерб лично «маленькому человеку». Ибо что есть содействие моральному разложению обывателя, как не метод Тьмы?
Во имя чего, вообще, велась эта война?
Когда Фродо покидал свой дом, он был чист. Наверное, самый большой его грех так и оставался воровством грибов у Бирюка в далёком детстве. К концу книги мы увидим человека алчного, истеричного, мнительного, высокомерного, жестокого и слабовольного (с проблесками, но ведь именно такого) — полную противоположность «ослепительной» Нечёрной Властительницы Галадриэли. Пусть это всё канет в прошлое, как только Кольцо расплавится в горниле Ородруина, но хотелось бы мне знать, куда это прошлое денется? Можно вычеркнуть многое из будущего, подобно тому, как вычеркнула всё та же Галадриэль, — но как исправить то, что уже не вернёшь?
Не об этом ли, не о том ли, что прошлое не возвращается, знали «Могучие», поспешно отрекаясь от Кольца? Сохранить девственность, остаться невинными, уберечься от искушений… Зачем? Чтобы спасти мир от Чёрного Властелина? Вздор, как ясно следует из слов всё той же Галадриэли, лучший способ избавить мир от Чёрного Властелина — это завладеть его Кольцом: «я не сделаюсь Чёрной Властительницей!» Тогда зачем? Чтобы оставить волю обитателей Средиземья свободной? Но ведь волю других стремился подчинить себе именно Чёрный Властелин, а как повёл бы себя на его месте иной «Могучий» — это ещё вопрос. К примеру, что мешает, провозгласив себя Властелином Колец и «неминуемо воссев» на троне этого самого Властелина, самостоятельно выбросить пресловутое Кольцо в Ородруин (явив, кстати говоря, превосходный пример свободной воли: моё Кольцо, хочу — и выбрасываю. Опять же, время эльфов и Мудрых уходит — очень удобный довесок к мотивации)? Кроме того, есть и другие «Могучие», и в случае «неправильного» поведения Властелина война может быть возобновлена в любой момент — ровно так же, как она оказалась возобновлена с Сауроном. Неубедительно, одним словом. Но зачем же тогда?
А я думаю, затем, чтобы избежать мучительного стыда после неизбежного прозрения. Жить в условиях неограниченных возможностей может только очень честный человек, потому что, если закрывать глаза то на одно, то на другое, в конце концов разучишься видеть и сами возможности. Однако честность требует признать поведение «Могучих» на Совете недостойным; честность требует признать, что Светлые не чураются методов Тьмы; честность требует признать, что и поднятая Светлыми на щит свобода воли — пустой звук, потому что де-факто она существует только для бессовестных «Могучих»; честность, словом, требует увидеть в себе то, что по привычке приписывается исключительно Врагу, и с грустью констатировать, что «сила Ночи, сила Дня — одинакова фигня». Где-то в глубине души все Светлые прекрасно это знали: того и паслись, что из глубин знание вылезет наружу, заставив их совершенно по-человечески краснеть и прятать глаза при одном воспоминании о старике, который жаловался в пустоту на голод и плохое самочувствие. Сколько их было, таких стариков: в Первую эпоху, во Вторую, в Третью?..
…Фродо идёт в Мордор: через Раздол, через Лориэн — ценою собственного превращения в урода спасать «Могучих» от превращения в людей. Время эльфов и Мудрых воистину кончалось, и о том, что оно может кончиться в другом смысле, сами эльфы и Мудрые старались не думать.
Бирки:
«Властелин колец»
31 октября 2008
О том, как Кольцо становится ни при чём
В который раз читаю финальную сцену Совета Элронда — и в который раз жуть берёт. Особенно когда уже знаешь, на что конкретно Гэндальф, Элронд и Арагорн обрекают Фродо, стараясь сохранить свои руки чистыми.
В лёгкой, едва ли не детской стилистике муравьёвского перевода эти отречения и это молчание «Могучих», эти рассуждения о миссии и роли личности в истории выглядят не просто страшными, а какими-то ирреально чудовищными.
В лёгкой, едва ли не детской стилистике муравьёвского перевода эти отречения и это молчание «Могучих», эти рассуждения о миссии и роли личности в истории выглядят не просто страшными, а какими-то ирреально чудовищными.
Вот диалог:
Не беспомощность, но немощь в каждой фразе: «не могут», «оно опасно», «неминуемо… переродится», «опасность угрожает», «страшусь»… — и тут же твёрдость речи. Что это? Немощь становится предметом гордости?
Чуть ниже маг скажет: «…Признать неизбежность опасного пути, когда все другие дороги отрезаны, — это и есть истинная мудрость… пусть безрассудство послужит нам маскировкой… Врагу… наверняка не придет в голову, что можно пренебречь властью над миром, и наше решение уничтожить Кольцо — поход в Мордор — собьет его с толку». И Элронд подхватит: «…Дорога на Мордор очень опасна, но это единственный путь к победе». Какие гладкие, со всех сторон обтекаемые фразы! «Признать неизбежность», «безрассудство послужит нам», «пренебречь властью», «наше решение», «единственный путь к победе» — всё инфинитивно-обезличенно, неконкретно и очень… безопасно.
Арагорн вообще не произносит ни слова — от стыда? от неумения складно врать?
Но вот кульминация Совета — сцена настолько жестокая в своей честности, что ей почти не веришь. Бильбо, глядя, как «Могучие» один за другим умывают руки, говорит, что готов идти в Мордор: «Я начал эту злополучную историю, и мой долг призывает меня с ней покончить». Гэндальф отвечает: «Да, мой друг… если б ты начал эту историю, тебе пришлось бы ее закончить», — и разражается монологом о «вкладе в историю», о том, что Бильбо — хороший мальчик, а так же о «смельчаках», которые, может быть, «вернутся назад». «…скажи — кого ты назвал смельчаками?» — спрашивает Бильбо, поняв, судя по всему, только то, что его личная казнь отменяется. «Тех, кто отправится с Кольцом в Мордор», — отвечает Гэндальф, явно не собираясь взваливать на свои плечи ношу ответственного лица. И вот тогда старый Бильбо, который только что утёр сопли всему Совету оптом, рявкает на него:
Ничего смешного в этом рассуждении «прахавцы» нет, каким бы разряжающим обстановку оно ни казалось. Оно на самом деле жуткое — страшнее, чем весь этот Совет: Бильбо — очень старый хоббит, он только что приготовился идти умирать и только что — о, спасибо тебе, добренький Гэндальф, поставивший на молодое мясцо! — воскрес. В этой его фразе — вся низость Совета, председатели которого с самого начала отлично знали, кто пойдёт на верную гибель, а кто вовремя свернёт с рокового пути. Знали — и развесисто трепались «за мораль», позабыв о старике, приглашённом только для того, чтобы без посредников рассказать свою историю.
Великое — в малом. Хочешь оценить господина или начальника — посмотри, как он ведёт себя со слугами или с подчинёнными. И вот в это очень древнее наблюдение Бильбо, не стесняясь, тычет мордами и Элронда, и Гэндальфа… да и всех остальных заодно, включая Арагорна (вот уж кто мог бы позаботиться о хоббите частным порядком: ведь именно Арагорна Бильбо выделял среди прочих). Бильбо эту пощёчину может себе позволить с полным основанием: в отличие от «Могучих», поражённых перспективой совокупления с Кольцом, зато гораздых точить лясы, он готов назначить себя жертвой — и имеет право требовать к своему немолодому организму соответствующего отношения.
Так что он всё это выкладывает как на духу… и тут наступает тишина, в которой нам демонстрируется могучее, безо всяких кавычек, хамство: все замолкают и начинают смотреть в пол, «предаваясь собственным мрачным раздумьям». Никто не произносит ни слова, однако формально Совет продолжается: отмашки к обеду Элронд не даёт. Элронд думает — и все думают, и никто не решается поддержать Бильбо хотя бы из жалости или просто вступиться за него перед Элрондом, потому что все думают. Решается судьба мира — и старик с его вполне физической, реальной немощью списывается в утиль и становится никому не интересен.
Неудивительно, что сразу вслед за этим Фродо понял, кому именно отведена здесь роль главного «смельчака». Тут и дебил бы понял, а уж кем Фродо никогда не был, так это дебилом.
И тогда он вызывается идти в Мордор — решение, даже отдалённо не связанное с размышлениями о будущем Средиземья. Он пойдёт туда не затем, чтобы спасти мир от Врага, а затем, чтобы сию же минуту избавить старого Бильбо от физических страданий и от горькой обиды на сильных мира сего. А ещё затем, чтобы все эти мелкие «Могучие», которых он по великодушию своему любит и жалеет, прекратили вести себя — и в принципе и в особенности по отношению к Бильбо — как свора подонков. Пусть Элронд скажет что-нибудь напутственное и распорядиться, наконец, насчёт обеда, пусть Гэндальф растопырит свои перья во все стороны и начнёт всех снова воспитывать, пусть Арагорн опять забряцает своей железякой — любой ценой: только бы остановить их сейчас, не дать им упасть ещё ниже.
…Позже, уже в пути, Гэндальф начнёт поучать Фродо: жалких тварей, дескать, надо жалеть, жалость, она, мол, основа основ и вообще возвышает.
Читать эти рассуждения будет смешно и гадко.
— Светлые Силы… — возразил Элронд, — не могут использовать Кольцо Всевластья… Могучим оно особенно опасно… Мы знаем, что если кто-нибудь из Мудрых одолеет Саурона с помощью Кольца, то неминуемо воссядет на его трон и сам переродится в Черного Властелина. Это еще одна важная причина, почему Кольцо необходимо уничтожить, ибо, покуда оно существует, опасность проникнуться жаждой всевластья угрожает даже мудрейшим из Мудрых… Я страшусь взять Вражье Кольцо на хранение. И никогда не воспользуюсь им в борьбе.
— Я тоже, — твердо сказал Гэндальф.
Не беспомощность, но немощь в каждой фразе: «не могут», «оно опасно», «неминуемо… переродится», «опасность угрожает», «страшусь»… — и тут же твёрдость речи. Что это? Немощь становится предметом гордости?
Чуть ниже маг скажет: «…Признать неизбежность опасного пути, когда все другие дороги отрезаны, — это и есть истинная мудрость… пусть безрассудство послужит нам маскировкой… Врагу… наверняка не придет в голову, что можно пренебречь властью над миром, и наше решение уничтожить Кольцо — поход в Мордор — собьет его с толку». И Элронд подхватит: «…Дорога на Мордор очень опасна, но это единственный путь к победе». Какие гладкие, со всех сторон обтекаемые фразы! «Признать неизбежность», «безрассудство послужит нам», «пренебречь властью», «наше решение», «единственный путь к победе» — всё инфинитивно-обезличенно, неконкретно и очень… безопасно.
Арагорн вообще не произносит ни слова — от стыда? от неумения складно врать?
Но вот кульминация Совета — сцена настолько жестокая в своей честности, что ей почти не веришь. Бильбо, глядя, как «Могучие» один за другим умывают руки, говорит, что готов идти в Мордор: «Я начал эту злополучную историю, и мой долг призывает меня с ней покончить». Гэндальф отвечает: «Да, мой друг… если б ты начал эту историю, тебе пришлось бы ее закончить», — и разражается монологом о «вкладе в историю», о том, что Бильбо — хороший мальчик, а так же о «смельчаках», которые, может быть, «вернутся назад». «…скажи — кого ты назвал смельчаками?» — спрашивает Бильбо, поняв, судя по всему, только то, что его личная казнь отменяется. «Тех, кто отправится с Кольцом в Мордор», — отвечает Гэндальф, явно не собираясь взваливать на свои плечи ношу ответственного лица. И вот тогда старый Бильбо, который только что утёр сопли всему Совету оптом, рявкает на него:
— Не разговаривай со мной, будто я несмышленыш! Кого именно ты имел в виду? По-моему, это, и только это, нужно решить на сегодняшнем Совете. Я знаю — эльфов хлебом не корми, только дай им вволю поговорить, а гномы привыкли терпеть лишения и могут неделями обходиться без пищи, но я-то всего лишь пожилой хоббит, и у меня от голода уже кружится голова. Так давайте назовем имена смельчаков — или сделаем перерыв на обед!
Ничего смешного в этом рассуждении «прахавцы» нет, каким бы разряжающим обстановку оно ни казалось. Оно на самом деле жуткое — страшнее, чем весь этот Совет: Бильбо — очень старый хоббит, он только что приготовился идти умирать и только что — о, спасибо тебе, добренький Гэндальф, поставивший на молодое мясцо! — воскрес. В этой его фразе — вся низость Совета, председатели которого с самого начала отлично знали, кто пойдёт на верную гибель, а кто вовремя свернёт с рокового пути. Знали — и развесисто трепались «за мораль», позабыв о старике, приглашённом только для того, чтобы без посредников рассказать свою историю.
Великое — в малом. Хочешь оценить господина или начальника — посмотри, как он ведёт себя со слугами или с подчинёнными. И вот в это очень древнее наблюдение Бильбо, не стесняясь, тычет мордами и Элронда, и Гэндальфа… да и всех остальных заодно, включая Арагорна (вот уж кто мог бы позаботиться о хоббите частным порядком: ведь именно Арагорна Бильбо выделял среди прочих). Бильбо эту пощёчину может себе позволить с полным основанием: в отличие от «Могучих», поражённых перспективой совокупления с Кольцом, зато гораздых точить лясы, он готов назначить себя жертвой — и имеет право требовать к своему немолодому организму соответствующего отношения.
Так что он всё это выкладывает как на духу… и тут наступает тишина, в которой нам демонстрируется могучее, безо всяких кавычек, хамство: все замолкают и начинают смотреть в пол, «предаваясь собственным мрачным раздумьям». Никто не произносит ни слова, однако формально Совет продолжается: отмашки к обеду Элронд не даёт. Элронд думает — и все думают, и никто не решается поддержать Бильбо хотя бы из жалости или просто вступиться за него перед Элрондом, потому что все думают. Решается судьба мира — и старик с его вполне физической, реальной немощью списывается в утиль и становится никому не интересен.
Неудивительно, что сразу вслед за этим Фродо понял, кому именно отведена здесь роль главного «смельчака». Тут и дебил бы понял, а уж кем Фродо никогда не был, так это дебилом.
И тогда он вызывается идти в Мордор — решение, даже отдалённо не связанное с размышлениями о будущем Средиземья. Он пойдёт туда не затем, чтобы спасти мир от Врага, а затем, чтобы сию же минуту избавить старого Бильбо от физических страданий и от горькой обиды на сильных мира сего. А ещё затем, чтобы все эти мелкие «Могучие», которых он по великодушию своему любит и жалеет, прекратили вести себя — и в принципе и в особенности по отношению к Бильбо — как свора подонков. Пусть Элронд скажет что-нибудь напутственное и распорядиться, наконец, насчёт обеда, пусть Гэндальф растопырит свои перья во все стороны и начнёт всех снова воспитывать, пусть Арагорн опять забряцает своей железякой — любой ценой: только бы остановить их сейчас, не дать им упасть ещё ниже.
…Позже, уже в пути, Гэндальф начнёт поучать Фродо: жалких тварей, дескать, надо жалеть, жалость, она, мол, основа основ и вообще возвышает.
Читать эти рассуждения будет смешно и гадко.
Бирки:
«Властелин колец»
30 октября 2008
Читая Толкиена — 2: «Если б я имел коня…»
«Он неутомим и быстр как ветер, ему уступают даже кони назгулов… — рассказывает Гэндальф о своём коне. — Легок его шаг и стремителен бег… когда Фродо добрался до Могильников, я уже пересек границу Хоббитании, а ведь мы отправились в путь одновременно — он из Норгорда, а я из Эдораса».
Известно, что из Норгорда Фродо вышел вечером 23 сентября, а в Пригорье прибыл вечером 29-го, следовательно, путь его к Могильникам, где он оказался накануне встречи с Арагорном, занял примерно 5 дней (чуть меньше, на самом деле, потому что в Могильники хоббиты попали до заката, но возьмём 5). Этого времени Гэндальфу хватило, чтобы доехать от Эдораса до границ Хоббитании.
Невероятной быстроты конь, не правда ли?
Известно, что из Норгорда Фродо вышел вечером 23 сентября, а в Пригорье прибыл вечером 29-го, следовательно, путь его к Могильникам, где он оказался накануне встречи с Арагорном, занял примерно 5 дней (чуть меньше, на самом деле, потому что в Могильники хоббиты попали до заката, но возьмём 5). Этого времени Гэндальфу хватило, чтобы доехать от Эдораса до границ Хоббитании.
Невероятной быстроты конь, не правда ли?
Однако внимание, вот Гэндальф доезжает до Норгорда и общается с отцом Сэма: «из его старческой болтовни я узнал, что Фродо уехал неделю назад». Мы же, в свою очередь, узнаём — уже из болтовни самого Гэндальфа, — что его конь преодолел расстояние от границ Хоббитании до Норгорда… ну, пусть за полтора дня, меньше никак, потому что «неделю назад» — это значит, что дело было уже 30 сентября, а границу Гэндальф пересёк до заката 28-го. Предполагать, что большую часть пути по Хоббитании Гэндальф передвигался медленнее, чем обычно, у нас нет оснований; следовательно, мы должны принять — исходя из времени, затраченного Гэндальфом на путь от Эдораса до Хоббитании (назовём этот путь Q и примем его за единицу), — что расстояние от границ Хоббитании до Норгорда равняется более чем трети Q. Какой, однако, хоббиты алчный народец: оттяпать себе такой кусок земли… Странно, что о них почти никто ничего не знает: государство-то у них, оказывается, немаленькое.
Но читаем дальше. Вот что рассказывает Гэндальф Совету Элронда, дополняя историю о своих злоключениях: «Подъехав к дому в Кроличьей Балке, я увидел, что он разгромлен и пуст, а на веранде валяется плащ Фродо». Дом в Кроличьей Балке — это дом, который купил Фродо для прикрытия своего отъезда из Норгорда. Этот дом разорили назгулы в ту ночь, когда хоббиты мирно спали в гостиной пригорянского трактира, оставив спальню, по совету Арагорна, на растерзание всё тем же назгулам. Это было с 29 на 30 сентября, то есть через шесть дней после начала пути.
30 сентября, как мы помним, Гэндальф был в Норгорде и при этом «долго расспрашивал садовника» Скромби. Не забудем, однако, что хоббиты — народ хозяйственный и аккуратный и бардак почём зря разводить не будут. Понятно, что вначале они наведут порядок в собственных домах, но, будьте покойны, в доме Фродо разруха тоже долго не продлится. Следовательно, в Кроличьей Балке Гэндальф никак не мог оказаться позже 1 октября. То есть, скорее всего, он оказался там даже раньше — ближе к вечеру 30-го. Поскольку он не терял времени на расспросы местных жителей, то у нас нет оснований задерживать его в Кроличьей Балке. Значит, предположим, что рано утром 1 октября он был уже в Пригорье. Выходит, что по Хоббитании он отмахал: 1/3 Q от границ до Норгорда и ещё примерно 1/5 Q от Норгорда до Пригорья. Приводим к общему знаменателю, суммируем, получаем 8/15 — больше половины Q. Возьмём, однако, для простоты расчётов половину (кстати, Гэндальфу эта фора, как мы увидим ниже, отнюдь не помешает) и условимся, что от границ до Норгорда у нас 2/6 Q, а от Норгорда до Пригорья — 1/6.
Оставим на время Гэндальфа, пусть его вихрем несёт легендарный роханский конь, а мы не торопясь отправимся за хоббитами.
Ровно двое суток заняла у хоббитов дорога от Норгорда до Кроличьей балки: они вышли вечером 23 сентября, вечером же 24-го встретили эльфов, а уже 25-го ужинали у Бирюка, который помог им добраться до переправы, где их и встретил Мерри. 26-го рано утром они отправились в Вековечный Лес и в разгар дня дошли до Старого Вяза, от которого опять-таки вечером их спас Бомбадил. 27 сентября они провели у Тома, однако и 28-го далеко не ушли: проснулись не слишком рано, собирались-прощались неспешно, а потом топали, считай, только до полудня. Думаю, что не будет большого вранья, если мы положим, что с 26 по 28 сентября включительно они шли один день. На рассвете 29 сентября Том Бомбадил вызволил хоббитов из склепа, после чего они провели в пути от полудня до Пригорья. Всего же чистого времени на проход по Хоббитании у них ушло 4 дня: 24, 25, 26-28 и 29 сентября (ещё немного они прошли вечером 23, но так как 25 заспались, а потом заплутали да и 29 поздно вышли, этим можно пренебречь).
Итак, 4 дня хоббиты топали от Норгорда до Пригорья, проходя каждый день примерно одинаковое расстояние, то есть 1/6 Q : 4.
Сведём концы. Гэндальф проходит 6/6 за 5 дней, а хоббиты — 1/6 за 4 дня. Вопрос: во сколько раз скорость хоббитов ниже скорости Гэндальфа? Для приличия положим, что и тот, и другие ехали по 10 часов в сутки. Тогда получается, что Гэндальф проходит 6/6 за 50 часов, а хоббиты — 1/6 за 40. Имеем: 1/6 пути Гэндальф проходит за 8,3 часа. Таким образом, пешеходная скорость хоббитов в группе у нас оказывается меньше скорости коня, соперничающего с ветром… всего-то в 4,8 раза.
Для сравнения: скаковая лошадь развивает на короткой дистанции скорость, превышающую 60 км/ч; средняя скорость передвижения обычной, ни в каком колене не роханской лошади галопом — 22 км/ч; средняя скорость пешехода-человека — 5 км/ч. При этом мы знаем, что хоббиты чертовски проворны, когда надо спрятаться, но ни о каких их особенных талантах по части скорости передвижения нам не известно. Таким образом, непонятно, то ли хоббиты ходят втрое быстрее людей, то ли стремительный конь Гэндальфа хорош только первые полтора километра, то ли в Средиземье ветра нестандартные. В любом случае математика — страшная сила.
Единственный же вариант, который может отринуть все эти предположения, апеллирует к недобросовестности самого Гэндальфа. Так, например, выехав из Эдораса 23 сентября, он мог свернуть в какую-нибудь очередную библиотеку или затусовать в компании каких-нибудь очень важных для дела ребят, вроде папаши Скромби. Я лично к этому не вижу никаких препятствий, поскольку, на мой взгляд, всё поведение Гэндальфа к тому и сводится, чтоб потерять как можно больше времени и шансов в самых неподходящих для этого местах. Но никаких прямых доказательств у меня в данном случае нет, и поэтому тут каждый может руководствоваться собственными предпочтениями и делать выбор по вкусу.
Что касается меня, то мне нравятся роханские лошади и не нравится Гэндальф Серый.
Кстати… расстояние от границы Хоббитании до Норгорда определено на основании слов Гэндальфа. На карте Средиземья местность выглядит вот так (кликабельно):
Но читаем дальше. Вот что рассказывает Гэндальф Совету Элронда, дополняя историю о своих злоключениях: «Подъехав к дому в Кроличьей Балке, я увидел, что он разгромлен и пуст, а на веранде валяется плащ Фродо». Дом в Кроличьей Балке — это дом, который купил Фродо для прикрытия своего отъезда из Норгорда. Этот дом разорили назгулы в ту ночь, когда хоббиты мирно спали в гостиной пригорянского трактира, оставив спальню, по совету Арагорна, на растерзание всё тем же назгулам. Это было с 29 на 30 сентября, то есть через шесть дней после начала пути.
30 сентября, как мы помним, Гэндальф был в Норгорде и при этом «долго расспрашивал садовника» Скромби. Не забудем, однако, что хоббиты — народ хозяйственный и аккуратный и бардак почём зря разводить не будут. Понятно, что вначале они наведут порядок в собственных домах, но, будьте покойны, в доме Фродо разруха тоже долго не продлится. Следовательно, в Кроличьей Балке Гэндальф никак не мог оказаться позже 1 октября. То есть, скорее всего, он оказался там даже раньше — ближе к вечеру 30-го. Поскольку он не терял времени на расспросы местных жителей, то у нас нет оснований задерживать его в Кроличьей Балке. Значит, предположим, что рано утром 1 октября он был уже в Пригорье. Выходит, что по Хоббитании он отмахал: 1/3 Q от границ до Норгорда и ещё примерно 1/5 Q от Норгорда до Пригорья. Приводим к общему знаменателю, суммируем, получаем 8/15 — больше половины Q. Возьмём, однако, для простоты расчётов половину (кстати, Гэндальфу эта фора, как мы увидим ниже, отнюдь не помешает) и условимся, что от границ до Норгорда у нас 2/6 Q, а от Норгорда до Пригорья — 1/6.
Оставим на время Гэндальфа, пусть его вихрем несёт легендарный роханский конь, а мы не торопясь отправимся за хоббитами.
Ровно двое суток заняла у хоббитов дорога от Норгорда до Кроличьей балки: они вышли вечером 23 сентября, вечером же 24-го встретили эльфов, а уже 25-го ужинали у Бирюка, который помог им добраться до переправы, где их и встретил Мерри. 26-го рано утром они отправились в Вековечный Лес и в разгар дня дошли до Старого Вяза, от которого опять-таки вечером их спас Бомбадил. 27 сентября они провели у Тома, однако и 28-го далеко не ушли: проснулись не слишком рано, собирались-прощались неспешно, а потом топали, считай, только до полудня. Думаю, что не будет большого вранья, если мы положим, что с 26 по 28 сентября включительно они шли один день. На рассвете 29 сентября Том Бомбадил вызволил хоббитов из склепа, после чего они провели в пути от полудня до Пригорья. Всего же чистого времени на проход по Хоббитании у них ушло 4 дня: 24, 25, 26-28 и 29 сентября (ещё немного они прошли вечером 23, но так как 25 заспались, а потом заплутали да и 29 поздно вышли, этим можно пренебречь).
Итак, 4 дня хоббиты топали от Норгорда до Пригорья, проходя каждый день примерно одинаковое расстояние, то есть 1/6 Q : 4.
Сведём концы. Гэндальф проходит 6/6 за 5 дней, а хоббиты — 1/6 за 4 дня. Вопрос: во сколько раз скорость хоббитов ниже скорости Гэндальфа? Для приличия положим, что и тот, и другие ехали по 10 часов в сутки. Тогда получается, что Гэндальф проходит 6/6 за 50 часов, а хоббиты — 1/6 за 40. Имеем: 1/6 пути Гэндальф проходит за 8,3 часа. Таким образом, пешеходная скорость хоббитов в группе у нас оказывается меньше скорости коня, соперничающего с ветром… всего-то в 4,8 раза.
Для сравнения: скаковая лошадь развивает на короткой дистанции скорость, превышающую 60 км/ч; средняя скорость передвижения обычной, ни в каком колене не роханской лошади галопом — 22 км/ч; средняя скорость пешехода-человека — 5 км/ч. При этом мы знаем, что хоббиты чертовски проворны, когда надо спрятаться, но ни о каких их особенных талантах по части скорости передвижения нам не известно. Таким образом, непонятно, то ли хоббиты ходят втрое быстрее людей, то ли стремительный конь Гэндальфа хорош только первые полтора километра, то ли в Средиземье ветра нестандартные. В любом случае математика — страшная сила.
Единственный же вариант, который может отринуть все эти предположения, апеллирует к недобросовестности самого Гэндальфа. Так, например, выехав из Эдораса 23 сентября, он мог свернуть в какую-нибудь очередную библиотеку или затусовать в компании каких-нибудь очень важных для дела ребят, вроде папаши Скромби. Я лично к этому не вижу никаких препятствий, поскольку, на мой взгляд, всё поведение Гэндальфа к тому и сводится, чтоб потерять как можно больше времени и шансов в самых неподходящих для этого местах. Но никаких прямых доказательств у меня в данном случае нет, и поэтому тут каждый может руководствоваться собственными предпочтениями и делать выбор по вкусу.
Что касается меня, то мне нравятся роханские лошади и не нравится Гэндальф Серый.
Кстати… расстояние от границы Хоббитании до Норгорда определено на основании слов Гэндальфа. На карте Средиземья местность выглядит вот так (кликабельно):
Изображение, конечно, не ахти, но различить надписи «Rohan» и «The Shir» труда не составит: первая чуть ниже центра карты, вторая — в северо-западном секторе, под надписью «Eriador». Для тех, кто незнаком со средиземской географией, поясняю: Эдорас, откуда держал путь Гэндальф, расположен в Рохане, а Шир — это Хоббитания и есть. Насколько расстояния, косвенно указанные Гэндальфом, соответствуют действительности, каждый может рассудить самостоятельно. Если кого-то не удовлетворит качество карты, то вот тут можно рассмотреть более удачный (хотя и значительно более тяжёлый) вариант. На нём пусть и неотчётливо, но видны как собственно Edoras, так и главные пункты передвижения хоббитов в первую неделю пути: Hobbitton, Brandywine bridge, Bree.
ЗЫ. Да, кстати… прошу прощения, если оскорбляю чьё-то эстетическое чувство, но перевод Муравьёва и Кистяковского я считаю самым приличным и поэтому читаю его. Цитаты, соответственно, берутся оттуда, и все имена собственные — ай, мамочки! — тоже. Заранее признаю себя неотёсанной деревенщиной и на этом вопрос о предпочтении переводов считаю закрытым раз навсегда.
ЗЫ. Да, кстати… прошу прощения, если оскорбляю чьё-то эстетическое чувство, но перевод Муравьёва и Кистяковского я считаю самым приличным и поэтому читаю его. Цитаты, соответственно, берутся оттуда, и все имена собственные — ай, мамочки! — тоже. Заранее признаю себя неотёсанной деревенщиной и на этом вопрос о предпочтении переводов считаю закрытым раз навсегда.
Бирки:
«Властелин колец»
29 октября 2008
Читая Толкиена
«Меня отвели на Дозорную площадку, с которой Саруман наблюдает за звездами: спуск оттуда — витая лестница в несколько тысяч каменных ступеней», — так рассказывает на Совете Элронда Гэндальф о своей роковой встрече с Саруманом.
Поскольку о подъёме нам ничего дополнительного не сообщается, то и полагать, будто подъём на Дозорную башню чем-то отличался от спуска, у нас нет никаких оснований. Из этого и будем исходить.
Итак, путь к Дозорной площадке составляет несколько тысяч ступеней.
Поскольку о подъёме нам ничего дополнительного не сообщается, то и полагать, будто подъём на Дозорную башню чем-то отличался от спуска, у нас нет никаких оснований. Из этого и будем исходить.
Итак, путь к Дозорной площадке составляет несколько тысяч ступеней.
Предположим, «несколько тысяч» в данном случае — это между тремя тысячами и четырьмя (на самом деле, от трёх до скончания фантазии). Допустим, 3100.
Предположим так же, что проступь лестницы (высота одной ступени + толщина самой ступени + ширина ступени) равна в доме Сарумана, как и положено, 45 сантиметрам (он, конечно, вождь, и хочет, конечно, большой костёр, но он всё-таки себе, полагаю, не враг и жизнь лишней акробатикой осложнять не станет). Допустим при этом, что шаг лестницы (высота одной ступени + толщина одной ступени) будет у нас равен 20 см. (ибо забираться приходится высоко, а быстрый набор высоты чреват перегрузками сердечно-сосудистой системы).
Предположим ещё, что лестница не винтовая, а маршевая (потому что несколько тысяч ступеней по винтовой лестнице — это однозначный риск загреметь с верхотуры, не дойдя до конца пути: вестибулярка-то, чай, не казённая; плюс к тому, опять же заботимся о сосудах: значительный набор высоты должен сопровождаться пусть маленькими, но плато). Скажем, один пролёт — стандартные двадцать ступеней, плюс два метра «плато».
Теперь считаем. Считаем вначале, на какую высоту поднимался Саруман, чтобы наблюдать за звёздами: умножаем 0,2 на 3100, получаем 620 метров. Некисло само по себе, но это ещё не всё. Считаем, какое расстояние отделяло Дозорную площадку от внутреннего двора, где эта лестница начиналась: 3100 делим на 20 (количество ступеней в марше), получаем 155 маршей. Длина каждого марша — это 20 ступеней, помноженные на проступь (45 см.), то есть 900 см., 9 метров. 155 умножаем на 9, получаем 1395. Прибавляем общую длину всех «плато»: 154, умноженное на 2, — получаем 1703. Вот такое количество метров отделяло желающего полюбоваться звёздами от Дозорной башни. Почти два километра, однако. И всё вверх.
Считаем ещё раз. Через определённое количество пролётов Саруману неизбежно придётся останавливаться и делать передышку. Для сравнения возьмём, например, меня в юности (когда лёгкие ещё не были прокурены, а тонус мышц был существенно лучше): подняться на четырнадцать этажей московского дома 1980 года постройки я могла, конечно, в один заход, но язык к концу подъёма в один заход неизменно был на плече. Это я, повторяю, была юная и резвая, как сто чертей. А тут, значит, «мудрейший из Мудрых», который уже несколько тысяч лет скрипит. Полагаю, что остановки ему придётся делать в среднем после каждых восьми маршей: в начале-то, конечно, реже, зато уж под конец чаще. В среднем каждые восемь маршей и получится, полагаю.
При этом в начале пути он будет останавливаться ненадолго, но чем выше, тем длиннее будут его «привалы». Кроме того, при движении пешим ходом вверх скорость и без того всё время замедляется (что не удивительно). Думаю, не будет большого вранья, если мы примем среднюю скорость движения по маршу за 1 ступеньку в 3 секунды, а среднюю скорость передышек — 3 минуты, то есть 180 секунд.
Марши он одолеет, следовательно, за 9300 секунд, что даст нам 155 минут — по минуте на марш, кстати. 155 минут — это два с половиной часа, если кто не понял. К этим 155 минутам неизбежно добавятся передышки. Их, мы помним, Саруман делает каждые 8 маршей, и всего у него получается (округляем в меньшую сторону) 19 передышек, каждая в среднем по 3 минуты. Итого, 57 минут на передышки, да плюс 155 — на движение по маршам, всего, стало быть, 212 минут, или три с половиной часа.
За три с половиной часа непрерывного подъёма не только сойдёшь с ума от скуки (пейзаж-то, небось, всегда один и тот же), но и изрядно проголодаешься (калории непрерывно сжигаются, причём в огромном количестве) и наверняка смертельно захочешь пить. Следовательно, с собой Саруман должен нести поклажу: как минимум небольшую бутылку воды и бутерброды. Но я думаю, что у него где-то посредине просто тупо был буфет: с лёгкой едой и напитками, содержащими большое количество микроэлементов, вроде бульонов, рыбы и соков, и, естественно, с туалетом, поскольку сам факт питания однозначно указывает на метаболизм. В любом случае «обеденный перерыв» при таком подъёме неизбежен и будет занимать как минимум минут двадцать. Но возьмём для полноты картины тридцать, потому что при таких сроках мелочиться было бы смешно.
Таким образом, при самым гуманных расчётах (я взяла, напоминаю, стандартную проступь лестницы и практически минимальное в данном контексте значение слова «несколько», да к тому же пренебрегла временем прохода «плато», на которых не предполагаются остановки) мы получаем, что для наблюдения за звёздами Саруману приходилось каждый раз тратить около 4 часов на один только подъём. За это время он проходил, напоминаю, 1703 метра (таким образом, скорость его движения составляла 0,425 километров в час — почти в 12 раз меньше, чем при движении по прямой со средней скоростью пешехода, но это в данном случае просто для статистики).
Исходя из всего этого, устанавливаем почти с точностью час начала подъёма в разное время года: летом, очевидно, часов около пяти вечера, зимой же — едва ли не сразу после полудня.
И этот ад продолжался несколько тысяч лет…
Бедный Саруман! Неудивительно, что он продался Саурону. Теперь мы даже знаем, за что. Это только не умеющий считать и зацикленный на борьбе бобра с ослом дурень-Гэндальф мог поверить в сказочку о притязаниях Сарумана на роль Властелина Мира. Всё было куда проще и, как это всегда бывает, трагичней: платой за передачу Кольца Саурону был лифт. К сожалению, Саурон стал единственной надеждой Сарумана на избавление от регулярной пытки: сами-то маги, как известно, только и умеют, что файерволами кидаться, а в технике ни бельмеса…
Наверное, он просыпался каждое утро с судорожной мыслью об эфемеридах и всякий раз, увидев, что пришло время наблюдать за звёздами, стонал, корчился и грязно ругался, и до самого подъёма ходил злой, как завхоз. От него в такие дни шарахались даже посторонние, а слуги вообще старались не показываться на глаза.
Понятно, почему он не признался Гэндальфу: ему, конечно, много тысяч лет, но он всё же мужчина, а мужику не пристало жаловаться. Максимум, что он мог сделать, — это намекнуть: например, показать путь к Дозорной башне. Так он и поступил со слабой надеждой, что Гэндальф в кои-то веки блеснёт сообразительностью, — да куда там…
ЗЫ. Вот, чем хороши нелепости в книгах нормальных писателей, так это тем, что их можно логично и связно объяснить — даже не задаваясь такой целью.
Upd. Нашла ошибку, исправила в комментах. Сюда переносить не буду, ибо лень.
Предположим так же, что проступь лестницы (высота одной ступени + толщина самой ступени + ширина ступени) равна в доме Сарумана, как и положено, 45 сантиметрам (он, конечно, вождь, и хочет, конечно, большой костёр, но он всё-таки себе, полагаю, не враг и жизнь лишней акробатикой осложнять не станет). Допустим при этом, что шаг лестницы (высота одной ступени + толщина одной ступени) будет у нас равен 20 см. (ибо забираться приходится высоко, а быстрый набор высоты чреват перегрузками сердечно-сосудистой системы).
Предположим ещё, что лестница не винтовая, а маршевая (потому что несколько тысяч ступеней по винтовой лестнице — это однозначный риск загреметь с верхотуры, не дойдя до конца пути: вестибулярка-то, чай, не казённая; плюс к тому, опять же заботимся о сосудах: значительный набор высоты должен сопровождаться пусть маленькими, но плато). Скажем, один пролёт — стандартные двадцать ступеней, плюс два метра «плато».
Теперь считаем. Считаем вначале, на какую высоту поднимался Саруман, чтобы наблюдать за звёздами: умножаем 0,2 на 3100, получаем 620 метров. Некисло само по себе, но это ещё не всё. Считаем, какое расстояние отделяло Дозорную площадку от внутреннего двора, где эта лестница начиналась: 3100 делим на 20 (количество ступеней в марше), получаем 155 маршей. Длина каждого марша — это 20 ступеней, помноженные на проступь (45 см.), то есть 900 см., 9 метров. 155 умножаем на 9, получаем 1395. Прибавляем общую длину всех «плато»: 154, умноженное на 2, — получаем 1703. Вот такое количество метров отделяло желающего полюбоваться звёздами от Дозорной башни. Почти два километра, однако. И всё вверх.
Считаем ещё раз. Через определённое количество пролётов Саруману неизбежно придётся останавливаться и делать передышку. Для сравнения возьмём, например, меня в юности (когда лёгкие ещё не были прокурены, а тонус мышц был существенно лучше): подняться на четырнадцать этажей московского дома 1980 года постройки я могла, конечно, в один заход, но язык к концу подъёма в один заход неизменно был на плече. Это я, повторяю, была юная и резвая, как сто чертей. А тут, значит, «мудрейший из Мудрых», который уже несколько тысяч лет скрипит. Полагаю, что остановки ему придётся делать в среднем после каждых восьми маршей: в начале-то, конечно, реже, зато уж под конец чаще. В среднем каждые восемь маршей и получится, полагаю.
При этом в начале пути он будет останавливаться ненадолго, но чем выше, тем длиннее будут его «привалы». Кроме того, при движении пешим ходом вверх скорость и без того всё время замедляется (что не удивительно). Думаю, не будет большого вранья, если мы примем среднюю скорость движения по маршу за 1 ступеньку в 3 секунды, а среднюю скорость передышек — 3 минуты, то есть 180 секунд.
Марши он одолеет, следовательно, за 9300 секунд, что даст нам 155 минут — по минуте на марш, кстати. 155 минут — это два с половиной часа, если кто не понял. К этим 155 минутам неизбежно добавятся передышки. Их, мы помним, Саруман делает каждые 8 маршей, и всего у него получается (округляем в меньшую сторону) 19 передышек, каждая в среднем по 3 минуты. Итого, 57 минут на передышки, да плюс 155 — на движение по маршам, всего, стало быть, 212 минут, или три с половиной часа.
За три с половиной часа непрерывного подъёма не только сойдёшь с ума от скуки (пейзаж-то, небось, всегда один и тот же), но и изрядно проголодаешься (калории непрерывно сжигаются, причём в огромном количестве) и наверняка смертельно захочешь пить. Следовательно, с собой Саруман должен нести поклажу: как минимум небольшую бутылку воды и бутерброды. Но я думаю, что у него где-то посредине просто тупо был буфет: с лёгкой едой и напитками, содержащими большое количество микроэлементов, вроде бульонов, рыбы и соков, и, естественно, с туалетом, поскольку сам факт питания однозначно указывает на метаболизм. В любом случае «обеденный перерыв» при таком подъёме неизбежен и будет занимать как минимум минут двадцать. Но возьмём для полноты картины тридцать, потому что при таких сроках мелочиться было бы смешно.
Таким образом, при самым гуманных расчётах (я взяла, напоминаю, стандартную проступь лестницы и практически минимальное в данном контексте значение слова «несколько», да к тому же пренебрегла временем прохода «плато», на которых не предполагаются остановки) мы получаем, что для наблюдения за звёздами Саруману приходилось каждый раз тратить около 4 часов на один только подъём. За это время он проходил, напоминаю, 1703 метра (таким образом, скорость его движения составляла 0,425 километров в час — почти в 12 раз меньше, чем при движении по прямой со средней скоростью пешехода, но это в данном случае просто для статистики).
Исходя из всего этого, устанавливаем почти с точностью час начала подъёма в разное время года: летом, очевидно, часов около пяти вечера, зимой же — едва ли не сразу после полудня.
И этот ад продолжался несколько тысяч лет…
Бедный Саруман! Неудивительно, что он продался Саурону. Теперь мы даже знаем, за что. Это только не умеющий считать и зацикленный на борьбе бобра с ослом дурень-Гэндальф мог поверить в сказочку о притязаниях Сарумана на роль Властелина Мира. Всё было куда проще и, как это всегда бывает, трагичней: платой за передачу Кольца Саурону был лифт. К сожалению, Саурон стал единственной надеждой Сарумана на избавление от регулярной пытки: сами-то маги, как известно, только и умеют, что файерволами кидаться, а в технике ни бельмеса…
Наверное, он просыпался каждое утро с судорожной мыслью об эфемеридах и всякий раз, увидев, что пришло время наблюдать за звёздами, стонал, корчился и грязно ругался, и до самого подъёма ходил злой, как завхоз. От него в такие дни шарахались даже посторонние, а слуги вообще старались не показываться на глаза.
Понятно, почему он не признался Гэндальфу: ему, конечно, много тысяч лет, но он всё же мужчина, а мужику не пристало жаловаться. Максимум, что он мог сделать, — это намекнуть: например, показать путь к Дозорной башне. Так он и поступил со слабой надеждой, что Гэндальф в кои-то веки блеснёт сообразительностью, — да куда там…
ЗЫ. Вот, чем хороши нелепости в книгах нормальных писателей, так это тем, что их можно логично и связно объяснить — даже не задаваясь такой целью.
Upd. Нашла ошибку, исправила в комментах. Сюда переносить не буду, ибо лень.
Бирки:
«Властелин колец»
26 октября 2008
«Игрок»
Все вы, надеюсь, отлично знаете, что я не люблю хвалить недописанное, даже если оно выглядит перспективным. Когда кто-нибудь просит посмотреть «кусочек текста», я, как правило, отказываюсь на основании того, что текст должен быть готов целиком и полностью, а автор недоумевает и спрашивает, почему.
Объяснить, почему текст должен быть готов к оценке полностью, я не могу, потому что в этом вопросе полагаюсь сугубо на чутьё, отвечать же: «Мне чуйка подсказывает», — всё равно что апеллировать к гласу божьему. Я, конечно, могла бы написать здоровенный талмуд о том, как и в каких позах можно убить даже самое прекрасное начало, но это будет именно талмуд с бесчисленным количеством примеров, а мне лень тратить время на такую ерунду.
Но на одном конкретном примере я готова это показать, тем более, что постинг будет, помимо всего прочего, о пошлости и безответственности, которые нынче просто норма жизни, а завтра, может быть, станут законом. В данном случае пошлость проявилась в наиболее примитивном понимании любви, а безответственность — в стремлении спрятаться за спины своих героев.
Объяснить, почему текст должен быть готов к оценке полностью, я не могу, потому что в этом вопросе полагаюсь сугубо на чутьё, отвечать же: «Мне чуйка подсказывает», — всё равно что апеллировать к гласу божьему. Я, конечно, могла бы написать здоровенный талмуд о том, как и в каких позах можно убить даже самое прекрасное начало, но это будет именно талмуд с бесчисленным количеством примеров, а мне лень тратить время на такую ерунду.
Но на одном конкретном примере я готова это показать, тем более, что постинг будет, помимо всего прочего, о пошлости и безответственности, которые нынче просто норма жизни, а завтра, может быть, станут законом. В данном случае пошлость проявилась в наиболее примитивном понимании любви, а безответственность — в стремлении спрятаться за спины своих героев.
Речь пойдёт об одном из фанфиков по «Гарри Поттеру» авторства Rakugan. Фик называется «Игрок», это, фактически, роман. Неплохой в целом роман (именно как фик, а не как самостоятельное произведение, что, впрочем, для нас несущественно, ибо правило: «Не суди до окончания» работает везде вообще), знаковый в своём роде (потому что его писал взрослый человек для взрослых людей) и, что совсем не характерно для фандомов, сделанный вполне грамотно, с точки зрения обработки материала (то есть автор добросовестно исследовал реалии — как «канонические», так и исторические, органично вписал их в контекст, внимательно отнёсся к логике развития событий и характеров персонажей и т.д., и т.п.).
Выкладывался этот фик, как водится нынче, «журнальным» способом, то есть от главы к главе по мере написания, и был вполне симпатичен аж до последнего момента: жили два юных героя, явно по-братски любящие друг друга и очень, естественно, друг к другу привязанные (что в ранней молодости актуальней некуда), решали проблемы (часто совсем не детские), выживали, ссорились, мирились, бегали за девками, учились всему подряд, развивались, занимались бизнесом, вляпывались в неприятности, выпутывались из них и так далее. Большая часть была прописана весьма добротно, кое-что — просто прекрасно, а кое-что — откровенно паршиво, но в целом повествование увлекало, герои были живыми и даже симпатичными, так что на плохое глаза закрывались без особенного напряжения, а хорошему кое-где можно было и порадоваться.
Тем не менее, я, по своему обыкновению читала молча, не спеша рассыпаться в комплиментах, хотя в данном случае это была в чистом виде перестраховка: зная автора лично, я не имела видимых причин сомневаться в его добросовестности и весьма основательно надеялась, что фик будет окончен не хуже, чем начат. С тем и читала.
И вот финал: невинно хлопая глазками, автор объявляет, что любовь героев друг к другу была, представьте себе, не братская, а гейская, что они друг друга хотели — аж стены трещали, и что вся их совместная история — это, по сути, история так и не реализовавшегося сексуального влечения. При этом количество роялей в кустах достигает масштаба танковой колонны, выкатившейся из-за угла в чистом поле, и у меня начинает зашкаливать счётчик. Это естественно: сексуальную окраску отношений двух очевидно гетеросексуальных мужчин (у обоих аж по целой невесте было, да и по бабам они бегали только что не наперегонки), надо доказывать, а времени и объёма на доказательства уже не осталось. И вот так, с нескрываемым изумлением мы узнаём, что, оказывается, герои друг с другом без малого совокуплялись, беда только в том, что главгер об этом по ходу повествования «забывал», ибо «не умел смотреть правде в глаза» (не цитаты, но смысл). В том-то, оказывается, и заключалась главная интрига.
«Шозанах?» — осторожно спросили резко остолбеневшие отдельные читатели. Знаете, что им автор ответил? Сейчас скажу, только сядьте поудобней:
Ипрослезился вздохнул.
Право, сделал бы морду попроще, сказал бы: на то, мол, была воля божья, — я б хоть посмеялась…
Вот такая вам поучительная сказочка с-добрым-утром. Мораль, надеюсь, не забыли, да? Повторю на всякий случай: не судите о незаконченных произведениях, тем более вслух.
Rakugan, если ты всё это читаешь, имей в виду, что сказать всё то же самое я могла бы и в глаза, в том числе и при личной встрече (и ты знаешь, что это правда, лучше любого прочего). Но какой смысл, если мои комментарии тебе, совершенно очевидно, не приходят на почту? Я же, в общем-то, умная девочка и прозрачные намёки худо-бедно понимать умею. Этот как раз тот случай, когда два человека живут на одном глобусе, но в разных мирах и играют в одни и те же игры, но по разным правилам. Мне твои правила отвратительны. Когда глубокое чувство автор по творческому бессилию сводит к совершенно беспочвенному примитиву, а собственную ответственность за это перекладывает на своих героев — это, кроме омерзения, ничего другого у меня не вызывает. И мне даже не интересно, права я объективно или нет.
Я так вижу (с).
Ещё я понимаю, что ситуация этически скользкая и что, наверное, следовало бы оставить ссылку на этот постинг в твоём журнале, независимо от того, как работает твой почтовый ящик. Но мне лень и жалко терять время на бестолковые споры, особенно с твоими фанатами.
Выкладывался этот фик, как водится нынче, «журнальным» способом, то есть от главы к главе по мере написания, и был вполне симпатичен аж до последнего момента: жили два юных героя, явно по-братски любящие друг друга и очень, естественно, друг к другу привязанные (что в ранней молодости актуальней некуда), решали проблемы (часто совсем не детские), выживали, ссорились, мирились, бегали за девками, учились всему подряд, развивались, занимались бизнесом, вляпывались в неприятности, выпутывались из них и так далее. Большая часть была прописана весьма добротно, кое-что — просто прекрасно, а кое-что — откровенно паршиво, но в целом повествование увлекало, герои были живыми и даже симпатичными, так что на плохое глаза закрывались без особенного напряжения, а хорошему кое-где можно было и порадоваться.
Тем не менее, я, по своему обыкновению читала молча, не спеша рассыпаться в комплиментах, хотя в данном случае это была в чистом виде перестраховка: зная автора лично, я не имела видимых причин сомневаться в его добросовестности и весьма основательно надеялась, что фик будет окончен не хуже, чем начат. С тем и читала.
И вот финал: невинно хлопая глазками, автор объявляет, что любовь героев друг к другу была, представьте себе, не братская, а гейская, что они друг друга хотели — аж стены трещали, и что вся их совместная история — это, по сути, история так и не реализовавшегося сексуального влечения. При этом количество роялей в кустах достигает масштаба танковой колонны, выкатившейся из-за угла в чистом поле, и у меня начинает зашкаливать счётчик. Это естественно: сексуальную окраску отношений двух очевидно гетеросексуальных мужчин (у обоих аж по целой невесте было, да и по бабам они бегали только что не наперегонки), надо доказывать, а времени и объёма на доказательства уже не осталось. И вот так, с нескрываемым изумлением мы узнаём, что, оказывается, герои друг с другом без малого совокуплялись, беда только в том, что главгер об этом по ходу повествования «забывал», ибо «не умел смотреть правде в глаза» (не цитаты, но смысл). В том-то, оказывается, и заключалась главная интрига.
«Шозанах?» — осторожно спросили резко остолбеневшие отдельные читатели. Знаете, что им автор ответил? Сейчас скажу, только сядьте поудобней:
…у меня не было выхода. Персонажи упорно не желали вести себя иначе, чем вели.
И
Право, сделал бы морду попроще, сказал бы: на то, мол, была воля божья, — я б хоть посмеялась…
Вот такая вам поучительная сказочка с-добрым-утром. Мораль, надеюсь, не забыли, да? Повторю на всякий случай: не судите о незаконченных произведениях, тем более вслух.
Rakugan, если ты всё это читаешь, имей в виду, что сказать всё то же самое я могла бы и в глаза, в том числе и при личной встрече (и ты знаешь, что это правда, лучше любого прочего). Но какой смысл, если мои комментарии тебе, совершенно очевидно, не приходят на почту? Я же, в общем-то, умная девочка и прозрачные намёки худо-бедно понимать умею. Этот как раз тот случай, когда два человека живут на одном глобусе, но в разных мирах и играют в одни и те же игры, но по разным правилам. Мне твои правила отвратительны. Когда глубокое чувство автор по творческому бессилию сводит к совершенно беспочвенному примитиву, а собственную ответственность за это перекладывает на своих героев — это, кроме омерзения, ничего другого у меня не вызывает. И мне даже не интересно, права я объективно или нет.
Я так вижу (с).
Ещё я понимаю, что ситуация этически скользкая и что, наверное, следовало бы оставить ссылку на этот постинг в твоём журнале, независимо от того, как работает твой почтовый ящик. Но мне лень и жалко терять время на бестолковые споры, особенно с твоими фанатами.
Бирки:
«Боже-какая-лажа…»
22 октября 2008
Отпусти меня, чудо-трава!
Очевидно, что эпохальная постановка Шимуна Врочека опоздала как минимум лет на пятнадцать. Во всяком случае, в Венской опере «Пиковую даму» нынче ставят вот так.
Там в конце ещё заявка на «Фауста» упомянута, а в комментах — на «Любовный напиток» Доницетти.
Там в конце ещё заявка на «Фауста» упомянута, а в комментах — на «Любовный напиток» Доницетти.
Бирки:
Мимоходом
20 октября 2008
«Адмиралъ»
Посмотрела «эпическое, с твёрдымъ знакомъ, кино». Ну, типа все про него пишут — надо посмотреть. Если кто не читал отзывов (и правильно делал, кстати), рассказываю их краткое содержание (они, как на подбор, почти единодушны): матчасть провалена, но главное не это, главное — чувства и мораль, а чувства с моралью там такие, что все плачутъ и рыдаютъ и всё как есть прощаютъ.
Что касается чувств с моралью, то у меня с ними отдельный кордебалет: во-первых, по ходу собственного сочинительства мне от них, как ни вертись, не отвертеться, а во-вторых, у меня один из главных героев как бы тоже не хрен с бугра, а как бы тоже адмирал и тоже любит замужнюю женщину, да ещё и на фоне государственного переворота. Ну, то есть к изображению чувств с моралью у меня в данном случае интерес был чисто шкурный. Так что я, хоть и имею иррациональное недоверие к современному отечественному кинематографу, а всё ж решила: надо.
Сказано — сделано.
Значит, про чувства и мораль.
Что касается чувств с моралью, то у меня с ними отдельный кордебалет: во-первых, по ходу собственного сочинительства мне от них, как ни вертись, не отвертеться, а во-вторых, у меня один из главных героев как бы тоже не хрен с бугра, а как бы тоже адмирал и тоже любит замужнюю женщину, да ещё и на фоне государственного переворота. Ну, то есть к изображению чувств с моралью у меня в данном случае интерес был чисто шкурный. Так что я, хоть и имею иррациональное недоверие к современному отечественному кинематографу, а всё ж решила: надо.
Сказано — сделано.
Значит, про чувства и мораль.
Если говорить сугубо о чувствах и морали, не касаясь качества фильма в целом (а в целом это, как у нас в последнее время и водится, даже не фильм, а вообще не пойми чего, поэтому касаться его мы не будем), то история, рассказанная нам, — это иллюстрация человеческой подлости. Это история о том, как люди с лёгкостью нарушают все клятвы — от обетов до простых обещаний, — без малейшего стеснения и даже как будто с радостью. Всё бы ничего, таких историй масса, но съёмочная группа, увы, так и не поняла, что же именно снимала: женатый, воспитывающий сына Колчак, замужняя Тимирёва, помазанный на царство Николай II — все они отрекаются от своих клятв (не переставая, между прочим, каждые десять минут поминать бога где надо и где не надо), но режиссёр и сценарист нам говорят, что это есть гуд, амор, высокий пафос и ваще трагедь.
Тут для начала я, наверное, должна пояснить свою позицию, особенно тем, кто существенно младше. Я не считаю, что любить женатого мужчину или замужнюю женщину — это табу. Это не может быть табу, потому что сердцу не прикажешь, а обстоятельства складываются порой совсем не так, как хочется сердцу. Но в остальном люди над собою властны вполне и безусловно. Исходя из этого, я полагаю равно недопустимым как изменять человеку, с которым живёшь, так и жить с человеком, которого не любишь.
Можно возразить, что это позиция, так сказать, нормальная, но у нас-то как бы фильмъ, и в нём как бы исторический фактъ — церковный бракъ. Против фактов, конечно, не попрёшь, и поэтому я охотно верю, что Колчак с Тимирёвой попали в вилку, из которой у них не было вполне этичного выхода: с одной стороны, они были связаны весьма серьёзными клятвами, действие которых продолжается, «пока смерть не разлучит» супругов (клятвами не только хранить верность, напоминаю, но так же и делить с обвенчанным его судьбу), а с другой — супругов своих не любили. То есть тут куда ни кинь — всюду клин. Я понимаю так же, что в то время на любовь смотрели несколько иначе, чем сейчас, и принципом «Стерпится — слюбится» руководствовались нешутейно. Тёмные люди, дикие нравы, все дела.
Но при этом я понимаю и кое-что другое: да, люди тёмные, да, нравы дикие, однако же церковный брак к тому времени давно уже стал чистой формальностью, практиковавшейся сугубо за неимением брака светского, и развод опять-таки давно существовал и даже был банален. И это, извините, тоже исторический фактъ. Поэтому снизить градус аморальности Колчак и Тимирёва, уж коль скоро у них случился вот такой глобальный ералаш, что прям ваще, вполне себе могли. Более того, жена Колчака сама предлагала адмиралу разойтись, причём аж в начале фильма. Согласитесь, на таком фоне драматизм ситуации резко снижается, и вопрос оказывается конкретней некуда: что ответил жене «эпический, с твёрдымъ знакомъ», Колчакъ?
Ну, кто смотрел, те знают. Для тех, кто не смотрел: он пообещал жене, что не бросит её и что у них всё будет в порядке. Сопоставив это обещание с дальнейшими действиями Колчака, я поняла, отчего у нас на флоте исторический дурдом и бардак: если понимать порядок в том же смысле, что и пресловутый одмерал, ничего другого не может быть по определению.
Это, однако, было не самое интересное. Интереснее всего в этом фильме получилось с гадами, которые большевики. Да, они в фильме гады, и это понятно, ибо такова конъюнктура. Но почему-то из всех персонажей верность супружеской клятве хранит один только муж героини, который собственно Тимирёв и который после революции соглашается служить гадам-большевикам. И гаду же большевику принадлежит единственная стоящая реплика: «Сколько же у вас жён?» Для тех, кто не смотрел: уходя на расстрел, Колчак просит «проститься с женой, Анной Васильевной Тимирёвой» (которая сидит в соседней камере), а непосредственно перед расстрелом опять-таки просит передать весточку уже законной «жене, в Париж». Вот тут гад-большевик и ухмыляется ехидно и спрашивает насчёт количества жён, после чего начинает нереально выигрышно смотреться на фоне адмирала счетырьмя сиськами твёрдымъ знакомъ.
На том, собственно, чувства и кончаются.
В этом смысле очень любопытно сравнить изложенную историю с другой, куда более знаменитой, а именно с историей любви адмирала Нельсона и леди Гамильтон. Ну, сравнивать Лизу Боярскую с Вивьен Ли мы как бы не будем, потому что, сами понимаете, штакетник с клипером сравнивать нельзя, они для разных целей существуют, хоть и плавучи оба. Аналогичным же образом пощадим и Хабенского. Будем сравнивать истории в том виде, в каком они нам рассказаны в фильмах (не знаю, насколько они соответствовали реальным, со свечкой не стояла, поэтому ограничимся рассказанными).
Напоминаю, что было, по легенде, у Нельсона. У Нельсона была жена, а у Эммы Гамильтон был муж. И всё было почти так же, как у Колчака с Тимирёвой: долгие годы они жили от одного краткого свидания до другого, пока, наконец, эта ненормальная ситуация не завершилась разрывом отношений с законными супругами и скандальным гражданским браком — фактически, открытым адюльтером. Потом он погиб, а она, соответственно, увы.
Казалось бы, никакой разницы. Тем не менее, разница есть: между историей Нельсона и Гамильтон и историей Колчака и Тимирёвой лежат ровно сто лет — весь XIX век, открывший людям целую кучу возможностей, в том числе и возможность строить отношения по «желанию благому и непринужденному» не только де-юре, но так же и де-факто. И поэтому когда Нельсон, не получив от жены согласия на развод, стал демонстративно возвращаться из походов к Эмме, — это был вызов общественной морали, принуждавшей человека к аморальности. Фактически, Европа сегодня может жить по совести в том числе и благодаря Нельсону и его подруге.
А вот когда Колчак, имея почти открытое разрешение жены на развод, говорил одно, а делал другое — это уже были тупые, как валенок, конформизм и пошлость.
На этом, дорогие граждане, заканчивается до кучи и мораль.
Право, впору задаться вопросом, отчего же в действительности плачутъ и рыдаютъ благодарные зрители. Ибо если говорить о фильме в целом, то рыдать там можно только над бездарной растратой бюджета, остальное и сопли не стоит. А если вести речь отдельно о чувствах и морали, то… пожалуй, остаётся восплакать лишь о самих зрителях. До какой же степени должны быть невежественны чувства и невоспитан вкус, чтоб можно было принять дешёвку за трагедию?
Тут для начала я, наверное, должна пояснить свою позицию, особенно тем, кто существенно младше. Я не считаю, что любить женатого мужчину или замужнюю женщину — это табу. Это не может быть табу, потому что сердцу не прикажешь, а обстоятельства складываются порой совсем не так, как хочется сердцу. Но в остальном люди над собою властны вполне и безусловно. Исходя из этого, я полагаю равно недопустимым как изменять человеку, с которым живёшь, так и жить с человеком, которого не любишь.
Можно возразить, что это позиция, так сказать, нормальная, но у нас-то как бы фильмъ, и в нём как бы исторический фактъ — церковный бракъ. Против фактов, конечно, не попрёшь, и поэтому я охотно верю, что Колчак с Тимирёвой попали в вилку, из которой у них не было вполне этичного выхода: с одной стороны, они были связаны весьма серьёзными клятвами, действие которых продолжается, «пока смерть не разлучит» супругов (клятвами не только хранить верность, напоминаю, но так же и делить с обвенчанным его судьбу), а с другой — супругов своих не любили. То есть тут куда ни кинь — всюду клин. Я понимаю так же, что в то время на любовь смотрели несколько иначе, чем сейчас, и принципом «Стерпится — слюбится» руководствовались нешутейно. Тёмные люди, дикие нравы, все дела.
Но при этом я понимаю и кое-что другое: да, люди тёмные, да, нравы дикие, однако же церковный брак к тому времени давно уже стал чистой формальностью, практиковавшейся сугубо за неимением брака светского, и развод опять-таки давно существовал и даже был банален. И это, извините, тоже исторический фактъ. Поэтому снизить градус аморальности Колчак и Тимирёва, уж коль скоро у них случился вот такой глобальный ералаш, что прям ваще, вполне себе могли. Более того, жена Колчака сама предлагала адмиралу разойтись, причём аж в начале фильма. Согласитесь, на таком фоне драматизм ситуации резко снижается, и вопрос оказывается конкретней некуда: что ответил жене «эпический, с твёрдымъ знакомъ», Колчакъ?
Ну, кто смотрел, те знают. Для тех, кто не смотрел: он пообещал жене, что не бросит её и что у них всё будет в порядке. Сопоставив это обещание с дальнейшими действиями Колчака, я поняла, отчего у нас на флоте исторический дурдом и бардак: если понимать порядок в том же смысле, что и пресловутый одмерал, ничего другого не может быть по определению.
Это, однако, было не самое интересное. Интереснее всего в этом фильме получилось с гадами, которые большевики. Да, они в фильме гады, и это понятно, ибо такова конъюнктура. Но почему-то из всех персонажей верность супружеской клятве хранит один только муж героини, который собственно Тимирёв и который после революции соглашается служить гадам-большевикам. И гаду же большевику принадлежит единственная стоящая реплика: «Сколько же у вас жён?» Для тех, кто не смотрел: уходя на расстрел, Колчак просит «проститься с женой, Анной Васильевной Тимирёвой» (которая сидит в соседней камере), а непосредственно перед расстрелом опять-таки просит передать весточку уже законной «жене, в Париж». Вот тут гад-большевик и ухмыляется ехидно и спрашивает насчёт количества жён, после чего начинает нереально выигрышно смотреться на фоне адмирала с
На том, собственно, чувства и кончаются.
В этом смысле очень любопытно сравнить изложенную историю с другой, куда более знаменитой, а именно с историей любви адмирала Нельсона и леди Гамильтон. Ну, сравнивать Лизу Боярскую с Вивьен Ли мы как бы не будем, потому что, сами понимаете, штакетник с клипером сравнивать нельзя, они для разных целей существуют, хоть и плавучи оба. Аналогичным же образом пощадим и Хабенского. Будем сравнивать истории в том виде, в каком они нам рассказаны в фильмах (не знаю, насколько они соответствовали реальным, со свечкой не стояла, поэтому ограничимся рассказанными).
Напоминаю, что было, по легенде, у Нельсона. У Нельсона была жена, а у Эммы Гамильтон был муж. И всё было почти так же, как у Колчака с Тимирёвой: долгие годы они жили от одного краткого свидания до другого, пока, наконец, эта ненормальная ситуация не завершилась разрывом отношений с законными супругами и скандальным гражданским браком — фактически, открытым адюльтером. Потом он погиб, а она, соответственно, увы.
Казалось бы, никакой разницы. Тем не менее, разница есть: между историей Нельсона и Гамильтон и историей Колчака и Тимирёвой лежат ровно сто лет — весь XIX век, открывший людям целую кучу возможностей, в том числе и возможность строить отношения по «желанию благому и непринужденному» не только де-юре, но так же и де-факто. И поэтому когда Нельсон, не получив от жены согласия на развод, стал демонстративно возвращаться из походов к Эмме, — это был вызов общественной морали, принуждавшей человека к аморальности. Фактически, Европа сегодня может жить по совести в том числе и благодаря Нельсону и его подруге.
А вот когда Колчак, имея почти открытое разрешение жены на развод, говорил одно, а делал другое — это уже были тупые, как валенок, конформизм и пошлость.
На этом, дорогие граждане, заканчивается до кучи и мораль.
Право, впору задаться вопросом, отчего же в действительности плачутъ и рыдаютъ благодарные зрители. Ибо если говорить о фильме в целом, то рыдать там можно только над бездарной растратой бюджета, остальное и сопли не стоит. А если вести речь отдельно о чувствах и морали, то… пожалуй, остаётся восплакать лишь о самих зрителях. До какой же степени должны быть невежественны чувства и невоспитан вкус, чтоб можно было принять дешёвку за трагедию?
Бирки:
«Боже-какая-лажа…»,
Кино
17 июня 2008
Ещё один буфет на сцене
Думаю, что раньше или позже это поставят. И это, разумеется, будет аншлаг. И это же будет самым закономерным и самым печальным финалом истории о Сирано де Бержераке.
Знаете, почему?
Потому что ростановский «Сирано де Бержерак» оставляет простор (да что там простор! целую вселенную) для трактовок и осмысления, на каковом просторе вариант, предложенный Шимуном Врочеком, — лишь один из миллионов возможных. Но вот он уже, этот вариант, в свою очередь — ничего не оставляет. Тем не менее, он многократно привлекательней ростановского, потому что нынче любят «чтоб кровища», чтоб всё как бы типа неоднозначно, но в то же время без разночтений, и чтоб герой мужественно игрался в самолётики, пока у него болит рука.
Знаете, почему?
Потому что ростановский «Сирано де Бержерак» оставляет простор (да что там простор! целую вселенную) для трактовок и осмысления, на каковом просторе вариант, предложенный Шимуном Врочеком, — лишь один из миллионов возможных. Но вот он уже, этот вариант, в свою очередь — ничего не оставляет. Тем не менее, он многократно привлекательней ростановского, потому что нынче любят «чтоб кровища», чтоб всё как бы типа неоднозначно, но в то же время без разночтений, и чтоб герой мужественно игрался в самолётики, пока у него болит рука.
Кстати, рука — это обязательно. Ни в коем случае не отбитые в драке яйца, это может опошлить пафос. Не нога — боже упаси! — ногу невозможно «баюкать». К тому же ногой нельзя взять самолётик, будь она даже здорова. Не шишка на лбу, не свёрнутая набок челюсть и не выбитые зубы (ладно, выбитые, но не передние!). Потому что морда должна быть разбита, конечно же, декадансно, но при этом эстетично. И уж тем более не жопа с отбитым копчиком, потому что жопа — это даже пошлее, чем яйца.
Я правильно говорю, пан Шимун?
Вот он, весь ваш «дискомфорт» и вся «намеренная грубость».
В принципе, этого достаточно. Тем не менее, я позволю себе пройтись по некоторым другим частностям.
Я извиняюсь, Сирано будет бороться со вшами и вычёсывать гнид? А блевать на близлежащий труп, надышавшись отравляющих газов, и гадить (по той же причине) в штаны, он тоже будет? Если нет, зачем тогда весь этот антураж? Если да, то как уважаемый постановщик представляет себе этот перформанс на сцене?
Уважаемый постановщик, вам будет отчаянно мешать монолог «Я попаду в конце посылки» (даже в варианте «Я вас убью в конце посылки»). Во-первых, он вносит дисбилив, ибо слишком изящен. Изящество лишает шута и фанфарона столь необходимой ему нелепости. Но это ещё полбеды. Беда в том, что этот монолог произносит человек, который не намерен убивать Вальвера, а стремится лишь преподать тому урок.
Рацпредложение. Балладу выкинуть, она тут ни к чему. Пусть Сирано зачтёт инструкцию по рукопашному бою, предварительно пообещав убить противника в конце последнего абзаца. Способ убийства продумать тщательней. Мне кажется, что Сирано должен перерезать Вальверу горло, это усилит впечатление хищника.
Это непременно дать флешбэком. Одноногая собачка, как известно, рулит, а читатель и зритель, как известно, любят подглядывать в замочную скважину. Крупным планом — маленький Сирано, которого закидывают комьями грязи сверстники. Дело происходит поздней осенью на школьном дворе. После этого — уже дома — мать отчитывает его за грязную и порванную одежду. Отец насмехается над ним и называет его трусом. Можно ещё ввести сцену в физкультурной раздевалке: двое пацанов покрепче держат Сирано, а третий подходит с хуем наголо, чтобы посмотреть, что длиннее: его хуй или нос Сирано. Нос оказывается длиннее. Потом по классу, разумеется, ползут слухи, девчонки показывают пальцем на Сирано и хихикают в кулачки, перешёптываясь.
Зритель от восторга абасцыццо, гарантирую.
А самое главное, это будет в строгом соответствии с замыслом постановщика: «никакой сценической условности».
Мало соплей, пан Шимун, очень мало. Не вижу глаз Сирано крупным планом, а они должны быть. В них, естественно, не должно быть ничего.
Ну, разумеется, нож в спине. Согласитесь, бревном по башке изгадило бы пафос. Хотя убийца Сирано, согласно Ростану, был несколько иного мнения о пафосе, чем уважаемый постановщик.
Ну, и так далее. В принципе, продолжать я могла бы ровно столько, сколько длится текст предложенного «сценического решения», там практически каждая фраза — чистый бриллиант. Но мне, честно говоря, очень скучно, поэтому, чтобы придать спектаклю завершённость, я сделаю последнее предложение — очень концептуальное. Пан Шимун, назовите свою постановку «Сирано Бержерак» — без этой неуместной отсылки к дворянскому сословию. Живём мы всё-таки в эпоху либерализма, и к народу надо быть как можно ближе.
Кроме того, я уверена, вы достаточно одарённы, чтобы написать собственный текст пьесы. Не надо марать имя Ростана этой пошлятиной, ладно? Даже Шекспир, уж на что был гений, а всё ж, переписывая и перекраивая чужие новеллы, подписывался собственным именем. Берите пример с великих. Это, во всяком случае, позволит многим честным людям уважать вас если не как писателя и режиссёра, то хотя бы как человека.
Я правильно говорю, пан Шимун?
Вот он, весь ваш «дискомфорт» и вся «намеренная грубость».
В принципе, этого достаточно. Тем не менее, я позволю себе пройтись по некоторым другим частностям.
Гасконцы будут в коричневых кожаных куртках, как авиаторы Первой Мировой войны. Круглые очки, белые шелковые шарфы. То была первая абсолютно не романтическая война. Мины, пулеметы, отравляющие газы, вши, трупы на колючей проволоке. И только по-настоящему сильный человек мог остаться романтиком в такой обстановке.
Я извиняюсь, Сирано будет бороться со вшами и вычёсывать гнид? А блевать на близлежащий труп, надышавшись отравляющих газов, и гадить (по той же причине) в штаны, он тоже будет? Если нет, зачем тогда весь этот антураж? Если да, то как уважаемый постановщик представляет себе этот перформанс на сцене?
Представление в Бургундском отеле. Дуэль Сирано и виконта. «Я вас убью в конце посылки». Насмешливость, почти условность, игривость до определенного момента – а затем следует страшная молниеносная расправа. Сирано – шут, фанфарон, самоуверенный и нелепый на первый взгляд – и ужасающе эффективный убийца.
Настоящее убийство.
Всплеск крови. Сделать слегка гротескный выплеск крови из виконта – багровой крови, почти черной. Чтобы капли попали на белый шарф и на лицо Сирано.
Уважаемый постановщик, вам будет отчаянно мешать монолог «Я попаду в конце посылки» (даже в варианте «Я вас убью в конце посылки»). Во-первых, он вносит дисбилив, ибо слишком изящен. Изящество лишает шута и фанфарона столь необходимой ему нелепости. Но это ещё полбеды. Беда в том, что этот монолог произносит человек, который не намерен убивать Вальвера, а стремится лишь преподать тому урок.
Рацпредложение. Балладу выкинуть, она тут ни к чему. Пусть Сирано зачтёт инструкцию по рукопашному бою, предварительно пообещав убить противника в конце последнего абзаца. Способ убийства продумать тщательней. Мне кажется, что Сирано должен перерезать Вальверу горло, это усилит впечатление хищника.
В детстве Сирано был маленьким и слабым. Да еще с огромным носом. Гигантским просто носом! Наверное, он легко плакал. Чувствительный. Эмоциональный. И – не очень храбрый.
Робкий, боится всего, вздрагивает от любого шороха. Идеальный объект для издевательств.
И, конечно, над ним издевались.
Это непременно дать флешбэком. Одноногая собачка, как известно, рулит, а читатель и зритель, как известно, любят подглядывать в замочную скважину. Крупным планом — маленький Сирано, которого закидывают комьями грязи сверстники. Дело происходит поздней осенью на школьном дворе. После этого — уже дома — мать отчитывает его за грязную и порванную одежду. Отец насмехается над ним и называет его трусом. Можно ещё ввести сцену в физкультурной раздевалке: двое пацанов покрепче держат Сирано, а третий подходит с хуем наголо, чтобы посмотреть, что длиннее: его хуй или нос Сирано. Нос оказывается длиннее. Потом по классу, разумеется, ползут слухи, девчонки показывают пальцем на Сирано и хихикают в кулачки, перешёптываясь.
Зритель от восторга абасцыццо, гарантирую.
А самое главное, это будет в строгом соответствии с замыслом постановщика: «никакой сценической условности».
Финал 4-го действия – Сирано действует как самурай. Движение с клинком – простое, гармоничное, ничего лишнего, остановка. Сирано замирает в стойке с опущенным мечом (с мясницким ножом, конечно. Но по тому, как он его держит и как двигается – это уже самурайский меч) Испанцы застыли – и вдруг опадают, как листья. Он убил их одним взмахом меча. Эта драка – в контрапункт с битвой у Нельской башни – Сирано здесь спокоен и готов к смерти. Он все потерял. Любовь, друга, своих обожаемых гасконцев.
Обреченность.
Герой должен сражаться с Роком, иначе какой же он герой?
Мало соплей, пан Шимун, очень мало. Не вижу глаз Сирано крупным планом, а они должны быть. В них, естественно, не должно быть ничего.
нож в спине – что-то, наглядное до смешного
Ну, разумеется, нож в спине. Согласитесь, бревном по башке изгадило бы пафос. Хотя убийца Сирано, согласно Ростану, был несколько иного мнения о пафосе, чем уважаемый постановщик.
Ну, и так далее. В принципе, продолжать я могла бы ровно столько, сколько длится текст предложенного «сценического решения», там практически каждая фраза — чистый бриллиант. Но мне, честно говоря, очень скучно, поэтому, чтобы придать спектаклю завершённость, я сделаю последнее предложение — очень концептуальное. Пан Шимун, назовите свою постановку «Сирано Бержерак» — без этой неуместной отсылки к дворянскому сословию. Живём мы всё-таки в эпоху либерализма, и к народу надо быть как можно ближе.
Кроме того, я уверена, вы достаточно одарённы, чтобы написать собственный текст пьесы. Не надо марать имя Ростана этой пошлятиной, ладно? Даже Шекспир, уж на что был гений, а всё ж, переписывая и перекраивая чужие новеллы, подписывался собственным именем. Берите пример с великих. Это, во всяком случае, позволит многим честным людям уважать вас если не как писателя и режиссёра, то хотя бы как человека.
11 июня 2008
Не всё то зеркало, что отсвечивает
Я извиняюсь, это вот это вот сенсация, штоле?
То есть эта, простите за прямоту, осетрина третьей свежести, и есть сенсация?
Да, я помню, что не стоит высказываться о незаконченных произведениях, но в данном случае уже могу констатировать пошлятину едва ли не в каждом абзаце, а потому и не считаю нужным дожидаться конца. Конец её только умножит. Это даже «в наше среднее время» пошлятина, а вне времени — такой, простигосподи, отстой, что мне стыдно за человека, который это порекомендовал.
По пунктам.
То есть эта, простите за прямоту, осетрина третьей свежести, и есть сенсация?
Да, я помню, что не стоит высказываться о незаконченных произведениях, но в данном случае уже могу констатировать пошлятину едва ли не в каждом абзаце, а потому и не считаю нужным дожидаться конца. Конец её только умножит. Это даже «в наше среднее время» пошлятина, а вне времени — такой, простигосподи, отстой, что мне стыдно за человека, который это порекомендовал.
По пунктам.
1. Вся эта «великорось» (кавычки не означают цитату из текста, в тексте по-другому, но я его уже закрыла, а открывать по новой не имею охоты) со всеми прилагающимися атрибутами — лексикой, стилистикой и даже статистикой под неизменным типаироничным соусом в обрамлении типаантиутопии. Ахуенно свежо, ога.
То же самое касается подтекста о нынешней деградации языка и общества в целом. Об этом только ленивый не писал и только, наверное, на заборе. Да и сама изображённая деградация представляется скорее пародией на страхи перед деградацией, чем на нынешнее общество. Вот только я не верю, что это пародия на страхи, потому, во-первых, что градус страха недостаточен для издёвки, а во-вторых, что для пародии сама издёвка слишком картонна. Я вообще ни разу не улыбнулась, пока читала.
Только не надо мне говорить, что об этом-де не пишут в современной художественной литературе. Пишут или не пишут, я не знаю, ибо не в теме, поскольку читаю классику да лытдыбры в ЖЖ. Об этом говорят. Этого довольно.
2. Вся эта виртуальная кровавая гэбня под «верославным» маслом с головой выдаёт людей, которые никогда в жизни не сталкивались ни с какой гэбнёй, а менее всего — с настоящей. Констатация: люди не знают, о чём пишут. Максимум, что с ними случалось в жизни, — это драки с гопниками, служба в советской или российской армии да проблемы с изданием книг. Оптимум, повторяю. Не исключено, что всё ещё более запущенно. Как следствие: тема авторам неведома, и поэтому всё, чем они могут оперировать, развивая её, — это набор штампов и позднеинтеллигентного представления о тоталитарном государстве. С действительностью (в том числе и возможной) не имеет ничего общего.
3. Всё это сочетавание «благое, непринужденное» веры с технологией (равно как и философское обоснование оного), старо даже не как мир, а как просто хуй. Если вы знаете что-нибудь древнее хуя, напишите, пожалуйста, я исправлю сравнительный оборот. Нет, слово не предлагать, потому что у слова, помимо звучания, было значение.
4. Все эти иноки-кадеты, эрпецемуслим-десантники и прочая подобная пурга тоннами валяются по общему информационному контексту. Оттого, что они валяются в положительном смысле, а авторы решили преподнести их в отрицательном, не меняется ничего, потому что и в том, и в другом случае мы имеем только и исключительно тонны штампов. Если это сенсация, то пописи Лукьяненки — просто беспесды шедевры. Они хотя бы про типа здесьисейчас, а не про то, чего никогда не было и не будет даже гипотетически (насчёт не было и не будет см. п. 2).
5. Язык-то где, в конце концов? Письмена сии стольки серы, что, пока десница овамо по клавишам перстами помавает, шуйца семо вежды тереть заёбывается. Не, я понимаю: что в интернет поперёд печати попало, то, считай, ещё десять лет переписываться будет. Но называть это говно сенсацией — это ж сколько выпить-то надо?
6. Напоминаю, однако же, что выложены всего-то пролог и первая глава первой части, но я, так, примерно уже представляю, о чём пойдёт речь дальше.
Что касается доблестного главгера, то оный либо так и Останется В Неведении (с вариациями, вестимо: от Обретения Великой Любви до Падения в Лохи — пространство для выбора практически безгранично), либо Прозреет. А может, и Прозрит — в зависимости от. И тогда ему Откроется. И он всех Замочит. Или все Замочат его. Хотя, разумеется, не исключён Открытый Финал, когда сей умозрительный главгер Встанет На Перепутье и Со Значением Посмотрит В Даль. В принципе, не исключаю так же варианта, при котором главгер будет просто действовать и всё — безо всякого Значения. Сразу скажу, это в данном случае был бы наилучший сценарий, но что-то мне подсказывает, чтоб я рассталась с иллюзиями.
Товарищ Карен с фамилией на букву «Ш» выдаст в конечном счёте (по пьяной лавке, а может, и в пароксизме аффекта) что-нибудь этакое о Горнем мире, что Повергнет (а может, даже Низвергнет) этот мир в поток очередного кухонного разглагольствования, что, возможно, даже повлечёт за собой Прозрение главгера. Если он ничего не выдаст, а так и будет всю дорогу петь оному миру дифирамбы, это будет нереально прекрасный вариант, я на него не рассчитываю.
«Очень свежая концовочка»: предъявленный мир окажется неимоверно замечателен во многих отношениях, то есть в финале читатель вынужден будет признать, что он ошибался в своей мгновенной оценке мира как типа антиутопического. Если авторы заставят читателей поверить в то, что их мир и вправду замечателен, я возьму обратно слова о том, что произведение — отстой и пошлятина. Проблема только в том, что это практически невыполнимая задача, потому что для начала читателя надо будет убедить в реальности хотя бы гипотетического существования такого мира, а отсюда см. п. 2: он уже нереален, даже в гипотезе.
Вывод: деццкое (не путать с детским) чтиво от 16 до бесконечности — беззубое и унылое, каких вагон на полках в магазинах. Тот факт, что муслим-эрпеце и типа русский дух в этом чтиве не соответствуют последней договорённости ВПЗРов, сути, повторяю, не меняет. Что пеньком об сову, что совой об пенёк.
Возникает закономерный вопрос: какого хрена я тут распинаюсь об этом чтиве? Ответ вполне логичен: я потратила на него некоторое количество времени, которое могло быть потрачено на куда более содержательные вещи. По этому поводу я страшно зла.
Ну, и плюс к тому лишний раз убедилась, что тот, кто более прочих рассуждает о чужом потенциале, в действительности смекает в вопросах потенциала даже не через раз на второй, а через девять на десятый — только в самых очевидных случаях. Это уже просто для себя, заметка на полях.
То же самое касается подтекста о нынешней деградации языка и общества в целом. Об этом только ленивый не писал и только, наверное, на заборе. Да и сама изображённая деградация представляется скорее пародией на страхи перед деградацией, чем на нынешнее общество. Вот только я не верю, что это пародия на страхи, потому, во-первых, что градус страха недостаточен для издёвки, а во-вторых, что для пародии сама издёвка слишком картонна. Я вообще ни разу не улыбнулась, пока читала.
Только не надо мне говорить, что об этом-де не пишут в современной художественной литературе. Пишут или не пишут, я не знаю, ибо не в теме, поскольку читаю классику да лытдыбры в ЖЖ. Об этом говорят. Этого довольно.
2. Вся эта виртуальная кровавая гэбня под «верославным» маслом с головой выдаёт людей, которые никогда в жизни не сталкивались ни с какой гэбнёй, а менее всего — с настоящей. Констатация: люди не знают, о чём пишут. Максимум, что с ними случалось в жизни, — это драки с гопниками, служба в советской или российской армии да проблемы с изданием книг. Оптимум, повторяю. Не исключено, что всё ещё более запущенно. Как следствие: тема авторам неведома, и поэтому всё, чем они могут оперировать, развивая её, — это набор штампов и позднеинтеллигентного представления о тоталитарном государстве. С действительностью (в том числе и возможной) не имеет ничего общего.
3. Всё это сочетавание «благое, непринужденное» веры с технологией (равно как и философское обоснование оного), старо даже не как мир, а как просто хуй. Если вы знаете что-нибудь древнее хуя, напишите, пожалуйста, я исправлю сравнительный оборот. Нет, слово не предлагать, потому что у слова, помимо звучания, было значение.
4. Все эти иноки-кадеты, эрпецемуслим-десантники и прочая подобная пурга тоннами валяются по общему информационному контексту. Оттого, что они валяются в положительном смысле, а авторы решили преподнести их в отрицательном, не меняется ничего, потому что и в том, и в другом случае мы имеем только и исключительно тонны штампов. Если это сенсация, то пописи Лукьяненки — просто беспесды шедевры. Они хотя бы про типа здесьисейчас, а не про то, чего никогда не было и не будет даже гипотетически (насчёт не было и не будет см. п. 2).
5. Язык-то где, в конце концов? Письмена сии стольки серы, что, пока десница овамо по клавишам перстами помавает, шуйца семо вежды тереть заёбывается. Не, я понимаю: что в интернет поперёд печати попало, то, считай, ещё десять лет переписываться будет. Но называть это говно сенсацией — это ж сколько выпить-то надо?
6. Напоминаю, однако же, что выложены всего-то пролог и первая глава первой части, но я, так, примерно уже представляю, о чём пойдёт речь дальше.
Что касается доблестного главгера, то оный либо так и Останется В Неведении (с вариациями, вестимо: от Обретения Великой Любви до Падения в Лохи — пространство для выбора практически безгранично), либо Прозреет. А может, и Прозрит — в зависимости от. И тогда ему Откроется. И он всех Замочит. Или все Замочат его. Хотя, разумеется, не исключён Открытый Финал, когда сей умозрительный главгер Встанет На Перепутье и Со Значением Посмотрит В Даль. В принципе, не исключаю так же варианта, при котором главгер будет просто действовать и всё — безо всякого Значения. Сразу скажу, это в данном случае был бы наилучший сценарий, но что-то мне подсказывает, чтоб я рассталась с иллюзиями.
Товарищ Карен с фамилией на букву «Ш» выдаст в конечном счёте (по пьяной лавке, а может, и в пароксизме аффекта) что-нибудь этакое о Горнем мире, что Повергнет (а может, даже Низвергнет) этот мир в поток очередного кухонного разглагольствования, что, возможно, даже повлечёт за собой Прозрение главгера. Если он ничего не выдаст, а так и будет всю дорогу петь оному миру дифирамбы, это будет нереально прекрасный вариант, я на него не рассчитываю.
«Очень свежая концовочка»: предъявленный мир окажется неимоверно замечателен во многих отношениях, то есть в финале читатель вынужден будет признать, что он ошибался в своей мгновенной оценке мира как типа антиутопического. Если авторы заставят читателей поверить в то, что их мир и вправду замечателен, я возьму обратно слова о том, что произведение — отстой и пошлятина. Проблема только в том, что это практически невыполнимая задача, потому что для начала читателя надо будет убедить в реальности хотя бы гипотетического существования такого мира, а отсюда см. п. 2: он уже нереален, даже в гипотезе.
Вывод: деццкое (не путать с детским) чтиво от 16 до бесконечности — беззубое и унылое, каких вагон на полках в магазинах. Тот факт, что муслим-эрпеце и типа русский дух в этом чтиве не соответствуют последней договорённости ВПЗРов, сути, повторяю, не меняет. Что пеньком об сову, что совой об пенёк.
Возникает закономерный вопрос: какого хрена я тут распинаюсь об этом чтиве? Ответ вполне логичен: я потратила на него некоторое количество времени, которое могло быть потрачено на куда более содержательные вещи. По этому поводу я страшно зла.
Ну, и плюс к тому лишний раз убедилась, что тот, кто более прочих рассуждает о чужом потенциале, в действительности смекает в вопросах потенциала даже не через раз на второй, а через девять на десятый — только в самых очевидных случаях. Это уже просто для себя, заметка на полях.
Бирки:
«Боже-какая-лажа…»
04 июня 2008
«Herr Mannelig»: почему разбежались эльфы
Тема нашей сегодняшней беседы — старинная шведская баллада «Herr Mannelig». В разных вариациях на разных языках она выложена в ЖЖ и в ли.ру (за ссылки спасибо Холмогоровой). Воспроизвожу сюжет баллады кратко и прозаически.
Бирки:
Фольклор
Подписаться на:
Сообщения (Atom)
- Читать в LiveJournal
Для справки: с начала осени 2008 г. по неизвестным причинам ЖЖ-трансляция не обновляется вообще; так что, если хотите получать обновления своевременно, лучше подписывайтесь непосредственно на RSS (читать об RSS-агрегаторах).