Сказка, рассказанная читателем

Это в переработанном и дополненном виде я выношу из комментов к одной из предыдущих дискуссий, потому что тема важная, а сформулировала я её там бегло и небрежно.

Я бы не рискнула назвать «Властелина колец» христианским произведением. Нет, я знаю, что автор был очень серьёзным католиком, что он сам неоднократно подчёркивал множество христианских мотивов в своей книге, что критики находили этих мотивов едва ли не больше, чем сам автор, — это мне всё известно. И тем не менее, я считаю, что «Властелин колец» — произведение не более христианское, чем, скажем, жизнеописание Эзопа.

Чтобы раскрыть эту мысль, следует подробней остановиться на главной идее христианства и уяснить, в чём состоит отличие христианства от дохристианских культов.

Основная мысль христианства, мысль, которой не находилось аналогов в прежние времена, сформулирована в виде пасхальной формулы: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ». Это, однако, не единственное свежее наблюдение. Второе, никак не менее важное (без него, собственно, и первое было бы ни к чему) заключается в евхаристической формуле, относящейся к поправшему смерть Христу: «Се, Агнец Божий, взявший на себя грехи мира». Наконец, третьим отличием стало обретение человечеством (ибо, с точки зрения адепта, такие вещи даются всему человечеству сразу) «Нового и вечного Завета».

Искупление всех грехов, победа над смертью и замена старого порядка новым — это то, чего дохристианский мир не знал. И в этом заключается своеобразие христианского вероучения.

Всё остальное, в принципе, было и раньше. Все так называемые общечеловеческие ценности и добродетели, начиная от толерантности и заканчивая запретом на преступления против собственности, вполне себе имели место в той или иной форме и даже безо всякого христианства раньше или позже пришли бы именно к той стадии развития, на которой находятся нынче (понятно, что материальные ценности были бы освоены раньше и проработаны глубже, а нематериальные — позже и хуже, ну так они и сейчас в той же пропорции развиты). За доказательствами далеко ходить не надо, а надо просто вспомнить, что в неблагодатной почве семена не всходят. Ну, а коль скоро взошли, значит, все предпосылки к принятию христианства вместе со всей его моралью у античного мира были в полном объёме, нравится это кому-то или нет.

Теперь поговорим о том, откуда взялись искупление грехов, спасение и завет.

Древние иудеи, как известно, немало претерпели от соседей по региону. В связи с этим в их культуре появился феномен машиаха, мессии — помазанника божьего (миропомазание указывало на царя, первосвященника или пророка). Ожидали его как освободителя от иностранной оккупации, которая, если мне память не изменяет, была практически перманентной. Он должен был низвергнуть чужеземное иго и провозгласить торжество иудейского царства по иудейскому закону на иудейской земле — всё очень конкретно, прагматично и приземлённо. К этому можно добавить только то, что «мессия», то есть «помазанник» по-гречески — «христос».

Чувствуете, куда я клоню, да? Да, христианство сделало гигантский шаг вперёд, придав конкретному, прагматичному, приземлённому феномену отвлечённый смысл (ибо что б там себе воинствующие атеисты ни думали, а в жизни человечества были периоды, когда христианство являло собой передовую идеологию). Согласно христианскому вероучению, Иисус Христос есть помазанник божий и спаситель человечества, но спаситель не в плотском смысле, а в духовном, посредством искупления грехов и обетования жизни вечной; и царство его — это царство метафизическое, а закон его — тот самый новый завет, который он принёс взамен ветхого.

Иначе говоря, искупление грехов, спасение и завет суть атрибуты мессии в христианском понимании этого слова. И для того, чтобы произведение оказалось христианским (именно христианским, а не общечеловеческим), в этом произведении обязательно должна раскрываться тема искупления, спасения и принятия нового завета — то есть тема мессии в том или ином виде. Во всяком другом случае оно, повторяю, будет не христианским, а в лучшем случае общечеловеческим. (Нет, можно, конечно, сказать: «Это произведение христианское, я так вижу», — но это будет личная точка зрения со всеми вытекающими следствиями.)

Переходим к Толкиену: ни искуплением, ни спасением в христианском понимании, ни тем более новым заветом во «Властелине колец» и не пахнет. В этой книге нет мессии.

Он и не нужен, ибо мир Средиземья, в отличие от нашего, нацелен на технологический, а не на философско-религиозный путь развития. Это мир, в котором есть целая тьма ноу-хау, но вопроса: есть ли бог и, если да, то кто он и один ли? — нет в помине. В этом мире по метафизической части всё известно досконально, все, кому надо, в курсе всего, и никаких духовных открытий нет и не предвидится. Максимум абстрагирования, которого достигают герои, покоится на пике самоотречения Арвен, да и та избирает смертную участь не ради идеи, а ради возможности остаться с возлюбленным. Жест, безусловно, похвальный во всех отношениях, но, извините за констатацию, не без корысти, во-первых, и придуманный задолго до Арвен, во-вторых (соответственно, Арвен ничего прогрессивного не приносит). Фродо на пути самопожертвования терпит жестокое поражение и обречён до самой смерти чувствовать себя ничтожеством (никуда он от этого не денется, несмотря на то, что сделал больше, чем все прочие, вместе взятые, — совесть не позволит).

Философско-религиозное развитие этого мира настолько отсутствует, что даже главная война ведётся вокруг артефакта, а не вокруг идеи. Можно, конечно, сказать, что это война добра со злом, но проблема в том, что о «злобной» идеологии Саурона мы ничего не знаем. Известно, что он хочет «поработить», «подчинить», «сковать», «лишить воли», — но это всё методы, и нам не объясняют, чего ради к ним прибегать, за исключением самоудовлетворения. Соответственно, мы вынуждены констатировать, что Саурон — это такой мегаманьяк из серии «Спасайся кто может!» Ровно так же нам ничего не известно об идеологии Светлых (а вот об их методах, напротив, известно очень хорошо, и на поверку они оказываются, пожалуй, даже пострашнее сауроновских: тот хоть морали не читает)…

В такой обстановке мессия избыточен и алогичен. Нужен более или менее надёжный исполнитель — именно им и становится Фродо.

Но как это ни парадоксально, тема мессии во «Властелине колец» отсутствует, а вот тема мессианства, то есть ожидания мессии — присутствует в полном блеске. Фокус в том, что эта тема не рождена изнутри повествования, а целиком и полностью привнесена «переводчиком» рукописи Бильбо (ибо, фактически, по отношению к созданному им миру Толкиен выступал как переводчик на английский язык, о чём, кстати, и сам говорил) и читателем: к ней апеллирует весь культурный багаж образованного человека новейшего времени, и то тут, то там мы волей-неволей проводим параллели не только с событиями Второй Мировой войны, но и с историей обретения Нового Завета — с предтечей, с крестным путём, с Тайной вечерей, с Голгофой — и в конце концов получаем повествование, написанное наполовину нами самими.

Вот это, я считаю, одна из самых замечательных творческих находок Толкиена, пусть даже неосознанных — действие, развивавшееся там, где христианства никогда не было и быть не могло, описывается символами христианской традиции. Постмодернизм в одном из самых интересных проявлений (кстати, для тех, кто интересовался отличиями постмодернизма Толкиена от постмодернизма Ролинг — не помню, что за дискуссия была, но, вроде бы, кто-то просил подробности. Ну, как бы вот они).

ЗЫ. Сам автор считал свою книгу христианской. Полагаю, он имел на эту личную точку зрения полное право. Читателю же не стоит забывать о том, что с той минуты, как книга появляется на прилавках магазинов, единовластным её судьёй становится он сам.

ЗЗЫ. Мой исходный комментарий, если кому надо.

Читать дальше...

Свернуть

Карадрасская история

Тут должно было быть рассуждение о природе Кольца и всех вообще инструментов, но пока что я вместо него оставляю себе об этом напоминание (очень много мыслей, я их думать не успеваю). Меня сейчас беспокоит вот какой вопрос.

Скажите, граждане, у вас нет ощущения, что Гэндальф изрядно потрудился, чтобы всеми правдами и неправдами затащить Хранителей в Морию, причём отнюдь не затем, чтоб укрыть их там от преследователей, а в сугубо личных целях? Нет, я помню, что мне Гэндальф не нравится, и делаю на это поправку. Но у меня всё равно получается, что он их туда затащил не по уму, а по прихоти. Мысль свою сейчас поясню.

Вот сцена перед восхождением на Карадрас:

Гэндальф повернулся лицом к ветру, потянул носом и сказал Арагорну:

— …Так какой же путь ты выбрал бы, Арагорн?

[…]

— …нам надо добраться до Андуина[, — отвечает Арагорн. —] На юге Мглистый перевалить невозможно, пока не выйдешь к Ристанийской равнине. Ты сам поведал о предательстве Сарумана. Так откуда нам знать, не пала ли Ристания? Нет, к ристанийцам идти нельзя, а потому придется штурмовать перевал.

— Ты забыл, — сказал Гэндальф, — что есть еще один путь, неизведанный и темный, но, по-моему, проходимый: тот путь, о котором мы уже говорили.

— И больше я о нем говорить не хочу, — отрезал Арагорн. Но, помолчав, добавил: — И не буду… пока окончательно не уверюсь, что другие пути совершенно непроходимы.

Что мы тут видим? Во-первых, предположение о том, что ристанийцы могли перейти под власть Саурона, выдвигает Арагорн, причём выдвигает первым, без предварительной подачи Гэндальфа (это важно), в противном случае тезис был бы сформулирован утвердительно. «Откуда нам знать, не пала ли Ристания?» — так можно сказать только в двух случаях: если предположение выдвигается впервые и если в споре отстаивается точка зрения. Гэндальф совершенно очевидно не настаивает на ристанийском варианте, поэтому тут, скорее всего, спора не было, а было именно первое упоминание варианта. Видимо, обсуждение вертелось вокруг Карадраса и Мории, и прочие маршруты пока не рассматривались.

Во-вторых, Гэндальф — и это следует даже не из контекста, а прямо из текста, что опять-таки не мелочь, — уже говорил Арагорну о пути в Морию, и Арагорн уже отказался. И у нас нет оснований думать, что в предыдущий раз он отказался менее категорично. Наоборот, судя по тому, что он именно отрезал, Гэндальф наверняка уже в курсе его мнения об этом переходе. То есть как бы не то что в курсе, а буквально всю плешь ему проел: Арагорн, судя по предыдущему повествованию, весьма сдержанный человек и почём зря не «режет».

В-третьих, обратите внимание на структуру ответа Арагорна: он сначала категорически отказывается, а потом смягчает условие. Такое бывает опять же в двух случаях: когда спор длится уже очень долго и один из спорщиков начинает сдавать позиции, а также когда человек привык принимать решения, повинуясь наитию, а не взвешенному расчёту. Так вот, Арагорн никогда не принимает решения, повинуясь наитию: он будет думать до посинения и, пока всё не просчитает, с места не сдвинется, хоть небо на него упади. Да, иной раз он считает со страшной скоростью. Но считает он всегда. Означает это, как вы понимаете, что в интересующем нас диалоге железно имеет место первый вариант: этот спор начался задолго до Карадраса.

Читаем дальше. Дальше, собственно, Хранители идут к перевалу, попадают в буран и едва не попадают под камнепад. Боромир предлагает вернуться и попутно начинает обсуждать с Арагорном и Гимли, что всё это неспроста и кто бы мог приложить руку к этому метеорологическому безобразию. А Гэндальф высказывается так:

— Не важно, кто нам препятствует… Важно, что препятствие сейчас неодолимо.

Мы же, ненавязчиво отметив слово «сейчас» (ибо нет ничего более постоянного, чем временное), перейдём к следующему эпизоду.

— Не разжечь ли костер? — спросил Боромир. — Похоже, мы уже поставлены перед выбором — погибнуть или отогреться у огня.

— Что ж, можно, — ответил Гэндальф. — Если здесь есть соглядатаи Саурона, они все равно уже нас заметили.

Я очень хорошо помню, как читала это диалог в юности первый раз. Ну, мы все обычно читаем блоками, а не по словам, верно? То есть каждое последующее слово или устойчивое словосочетание угадывается в контексте предыдущего ещё до прочтения глазами. Так вот, когда я дошла до выражения «всё равно», со мной случился разрыв шаблона.

Потому что фразу Гэндальфа я, опережая автора, прочла так: «Если здесь есть соглядатаи Саурона, они всё равно ничего не увидят».

А потому что там ветер «налился ураганной силой». При таком ветре даже безо всяких осадков тяжело наблюдать: глаза слёзы заливают, причём градом. А птиц, между прочим, сшибает наземь. Это Хранителям чуток пофартило: их карниз укрывал, — а соглядатаям, уж коль скоро они действительно при исполнении, не до жиру и под карнизами прятаться нельзя. Так что они либо лежат на этих самых карнизах мёртвенькие, что твой гроб, либо слепы на оба глаза.

И вот, в связи с этим я сижу и думаю: когда же, по мнению Гэндальфа, их могли заметить? Вышли они после ужина, то есть в полной темноте (зима, однако), двигались всё время в метель, не считая небольшой передышки…

Эпизод, однако, продолжается: в эльфийской зажигалке кончается бензин — и Гэндальф разжигает костёр мегаспичкой:

Он прикоснулся Жезлом к вязанке хвороста и скомандовал: «Наур ан адриат аммин!» Сноп зеленовато-голубого пламени ярко осветил метельную темень, хворост вспыхнул и быстро разгорелся. Теперь яростные порывы ветра только сильнее разжигали костер.

— Если перевал стерегут соглядатаи, то меня-то они наверняка засекли, — с мрачной гордостью заметил маг. — Я просигналил им ГЭНДАЛЬФ ЗДЕСЬ так понятно, что никто не ошибется.

Я уже говорила, что не верю Дамблдору Гэндальф мне не нравится? Так вот, в данном случае мне не нравится его мрачная гордость. Её как бы принято трактовать в смысле горделивого чёрного юмора для поддержания штанов. И я даже не против такой трактовки, но — без учёта всего предыдущего и последующего контекста. В контексте же эта мрачная гордость выглядит как самовнушение.

Но вот буран утих, и эльф смеётся: «Гэндальф расчистит невысокликам путь своим огненным Жезлом». А Гэндальф отвечает: «Или Леголас слетает на небо… и разгонит тучи, чтоб солнце растопило для Отряда снег. Мой Жезл — не печка… а снег, по несчастью, невозможно испепелить», — и вот это уже на грани лжи: не чем иным, как именем огня («наур») Гэндальф «сигналил» соглядатаям Саурона о своём присутствии на перевале; слово же это однокоренное с «анор» (солнце). Более того, встретившись с Барлогом, Гэндальф заявит: «я служитель вечного солнечного пламени… и повелитель светлого пламени Анора». Что конкретно он хотел сообщить этой тавтологией, понятно не вполне, но общий-то смысл в переводе не нуждается.

Как бы то ни было, а Хранители выходят на торную тропинку, и вот вечер, и они обсуждают дальнейший маршрут. Монолог, которым разражается Гэндальф, фееричен, и я приведу его с минимумом купюр:

— Ты знаешь другую дорогу через горы? [— это Фродо.]

— Знаю, мой друг, — ответил Гэндальф. — Но это довольно мрачная дорога. Арагорн даже слышать о ней не хотел, пока надеялся одолеть перевал. […] Дорога, про которую я говорю, проходит через пещеры Мории.

[…]

— …для чего нам спускаться в Морию? [— это Боромир. —] …Давайте выйдем к Мустангримской равнине: мустангримцы — давние союзники гондорцев, они помогут нам добраться до Андуина. А можно спуститься по реке Изен, чтобы выйти к Гондору с юга, через Приморье.

— Завеса Тьмы разрастается, — сказал Гэндальф, — и сейчас уже нельзя ручаться за ристанийцев. Ты ведь был у них довольно давно. А главное, на пути к Ристанийской равнине никак не минуешь владений Сарумана… Так что Ристания для нас закрыта.
Теперь о дальнем, обходном пути. Во-первых, он окажется чересчур долгим — мы затратим на него не меньше чем год. Во-вторых, за долинами западных рек наверняка следят Саруман и Саурон, а убежища на этих незаселенных равнинах нам не найти, ибо эльфов там нет. Пробираясь на север к Владыке Раздола, ты был для Врага лишь случайным путником, на которого он не обратил внимания. Но теперь ты воин Отряда Хранителей, и тебе угрожают такие же опасности, как и Главному Хранителю Кольца, Фродо. Гибельные опасности, ибо если нас обнаружат…
Впрочем, боюсь, что нас уже обнаружили, — неожиданно перебил сам себя Гэндальф, — обнаружили на подступах к Багровым Воротам. Нам необходимо скрыться от соглядатаев, чтобы Враг опять потерял нас из виду: не обходить горы, не штурмовать перевалы, а спрятаться под горами, в пещерах Мории, — вот что сейчас самое разумное. Этого Враг от нас не ожидает.

— Как знать, — возразил Гэндальфу Боромир. — Зато уж если он догадается, где мы, то нам не выбраться из этой ловушки. Говорят, Враг распоряжается в Мории, словно в своем собственном Черном Замке. Называют же Морию Черной Бездной!

— Не всякому слуху верь, — сказал Гэндальф. — В Мории хозяйничает вовсе не Враг. Правда, там могут встретиться орки, однако я думаю, что этого не случится — полчища орков истреблены и рассеяны в Битве Пяти Воинств у Одинокой. Горные Орлы недавно сообщили, что орки опять стекаются к Мглистому… но, надеюсь, в Морию они еще не проникли.
Зато, возможно, мы встретим здесь Балина с его небольшой, но отважной дружиной, и тогда нам нечего бояться орков. Как бы то ни было, путь через Морию — единственный, других путей у нас нет.

Ну, дальше известно: начался сыр-бор идти в Морию или не идти, Фродо отложил принятие решения на утро, и кто знает, может, Боромир и настоял бы на своём (настырный малый, не дурак и не тряпка), но тут подоспели волколаки и стало не до вариантов.

Однако сыр-бор с волколаками покамест впереди, а мы разбираем монолог Гэндальфа и обнаруживаем в нём целую толпу интересного.

Вот, например, мысль о невозможности ручательства за ристанийцев: для начала вспоминаем, кто её первый высказал. Правильно, не Гэндальф. Гэндальф только поддакнул Арагорну, причём поддакнул бездумно, не сказать бы тупо: если уж кто и был в этой Ристании «довольно давно», то именно Арагорн, а отнюдь не Боромир. Вспомните: Совет Элронда состоялся 25 октября, Хранители отправились в поход 25 декабря, а сейчас, у Карадраса, середина января, то есть шли они от Раздола чуть больше двух недель, причём группой и таясь. Боромир же ехал поспешно и в одиночку, то есть на тот же путь затратил примерно вдвое меньше времени. Воля ваша, а мне сдаётся, что он побывал в Ристании не позже начала-середины сентября. Дальше: в конце монолога Гэндальф упоминает Горных Орлов, которые доставляют сведения об орках. Спрашивается, что мешало озадачить орлов не орками, а ристанийцами — если не за пять-шесть дней до Карадраса, то хотя бы накануне выхода из Раздола? Ну, просто чтоб спокойно и без лишнего альпинизма разобраться с вариантами?

Была такая возможность? Я думаю, что была. И я не думаю, что Гэндальф тупой. Если он тупой, откуда у него магия?

Дальше вот этот кусок: «Пробираясь на север к Владыке Раздола, ты был для Врага лишь случайным путником, на которого он не обратил внимания. Но теперь ты воин Отряда Хранителей, и тебе угрожают такие же опасности, как и Главному Хранителю Кольца, Фродо. Гибельные опасности, ибо если нас обнаружат…» — тут я просто очень живо представляю себе офигевшую морду Боромира, который всю сознательную жизнь только тем и занимался, что подвергался гибельным опасностям, и — на минуточку — готовился наследовать главе государства. Вот, кстати, жалко, что Джексон этого не снял — была бы лучшая сцена в фильме, честное слово.

К счастью, Гэндальф вовремя очухивается и вспоминает, что перед ним не сельскохозяйственный хоббит, а в некотором роде военачальник, и меняет тему: дескать, в Мории надо укрыться от соглядатаев. На вполне резонное возражение Боромира о том, что, раз боишься плена, не грех бы и пострадать клаустрофобией, следует изумительно идиотическая отмашка в стиле «Я так вижу», а довершает пирдуха посул встретить Балина — и это после того, как ещё на Совете Глоин открытым текстом сообщил, что Балина уже без малого отпели!

Причём с этим Балином получилось едва ли не смешнее, чем с «гибельной опасностью». Балин то ли есть, то ли сгинул, причём скорее сгинул, и при этом Мория скорее всё же ловушка, чем укрытие, однако это не мешает Гэндальфу надеяться на помощь Балина. В то же время ристанийцы ещё четыре месяца назад были однозначно живы и свободны, а на открытой территории есть возможность если не спрятаться, то хотя бы разбежаться, но Гэндальф утверждает, что ждать от ристанийцев помощи глупо и опасно.

«Папа, что это было?»

Я знаете, что думаю? Я думаю, что Гэндальф изначально примкнул к отряду с прицелом на Барлога (ну, не были посланы из Раздола орлы к ристанийцам). И сцена на мосту, кстати, когда наш двужильный «служитель солнечного пламени» томно вздыхает: «…я… до смерти устал», — по-моему, только подтверждает это. Уделать без жезла (был разбит о Морийский мост) «Великое Лихо Дарина», от одной поступи которого даже орков в дрожь бросает, — это надо быть очень уставшим… особенно когда выход в нескольких десятках метров: лестница, коридор да зал в четыре окна.

Уж не знаю, зачем Гэндальфу понадобилась эта встреча, но, думаю, что с Барлогом у него были какие-то отношения прежде, и теперь, когда подвернулся случай, он решил их выяснить. Время–то уходит, кораблей в Серебристой Гавани остаётся всё меньше и меньше, и кто знает, выпадет ли ещё один шанс свести дебет с кредитом до того, как отправится за море последний корабль?

Читать дальше...

Свернуть

О недокументированных свойствах Кольца, или Почему инструмент был объявлен Злом

Итак, Фродо идёт в Мордор, а у нас, поскольку мы уже знаем, чем всё кончится, на повестке дня вопрос: «Что именно сделали “Могучие” на Совете и в чём заключается главная пакость их молчаливого решения, которое вынужден был поддержать Фродо?»

Казалось бы, ответ очевиден: сильные мира сего отправили на верную смерть простого человека, ни разу не сильного, и даже не солдата, а вообще мирного жителя, которого во всяком нормальном обществе положено защищать, — фактически, заставили его искупать их собственную немощь. Но мне кажется, что главное их преступление не в этом, а в том, что они обрекли Фродо на уродство — подставили его «под Кольцо».

В реакции на Кольцо заключается разница между слабыми и сильными. «Могучие», когда шарахаются от Кольца, страшатся отнюдь не того же, чего следует опасаться обывателю, рискующему превратиться в убожество. «Могучим» убожество не грозит, и ими движет иной страх — страх «проникнуться жаждой всевластья», то есть, фактически, страх оказаться в условиях безграничных возможностей (как это, кстати, потрясающе перекликается с недавними моими размышлениями о том, что личная свобода многим мешает! Кстати, не исключено, что «общий информационный контекст», из которого я вынула эту мысль, содержался как раз под обложкой «Властелина колец», которого я именно в тот день решила перечитать. Это, впрочем, лирика). Стать рабами Кольца не их риск: они сильны и умеют подчинять себе сильные артефакты. Элронд, конечно, говорит об опасности переродиться в Чёрного Властелина, но понимать эти слова буквально не стоит: у Чёрного Властелина, прежде всего, иная природа, и уже одно это делает слова Элронда сколь угодно многозначными. Кроме того, у нас есть слово Галадриэль, которое она скажет Фродо в минуту откровенности, подкрепив его к тому же собственной соответствующей трансформацией: «я не сделаюсь Черной Властительницей! Я буду грозной, как внезапная буря, устрашающей, как молния на ночных небесах, ослепительной и безжалостной, как солнце в засуху, любимой, почитаемой и опасной, как пламя, холодной, как зимняя звезда, – но не ЧЕРНОЙ!» «Могучие», таким образом, избавлены от буквального перерождения: всё, чем они могут стать, овладев Кольцом, заключено в них самих.

А вот слабых Кольцо просто уродует, причём не только в переносном, но и в самом что ни на есть прямом смысле: вспомним, чем стал Смеагорл и какого «сморщенного карлика» увидел Фродо, когда показал Кольцо Бильбо.

Можно возразить: мол, всё, чем стали хоббиты, тоже было заключено в них самих. Ну, да, в каждом из нас есть и бездны, и высоты. Но возникает вопрос: за что боролись Светлые, если даже в процессе этой борьбы они без колебаний подталкивали обывателя к самому дну, причём с полным осознанием последствий? Сомнений нет, это вопрос о пресловутой слезинке ребёнка, ценность каковой весьма сомнительна. Но я сейчас не столько о качестве морали, сколько о её свойствах, а свойствами морали Светлых явились стремление не запачкаться и исповедание двойного стандарта: одной рукой отрекаясь от методов Чёрного Властелина в пользу собственной безопасности, они охотно поддержали те же методы рукою другой в ущерб лично «маленькому человеку». Ибо что есть содействие моральному разложению обывателя, как не метод Тьмы?

Во имя чего, вообще, велась эта война?

Когда Фродо покидал свой дом, он был чист. Наверное, самый большой его грех так и оставался воровством грибов у Бирюка в далёком детстве. К концу книги мы увидим человека алчного, истеричного, мнительного, высокомерного, жестокого и слабовольного (с проблесками, но ведь именно такого) — полную противоположность «ослепительной» Нечёрной Властительницы Галадриэли. Пусть это всё канет в прошлое, как только Кольцо расплавится в горниле Ородруина, но хотелось бы мне знать, куда это прошлое денется? Можно вычеркнуть многое из будущего, подобно тому, как вычеркнула всё та же Галадриэль, — но как исправить то, что уже не вернёшь?

Не об этом ли, не о том ли, что прошлое не возвращается, знали «Могучие», поспешно отрекаясь от Кольца? Сохранить девственность, остаться невинными, уберечься от искушений… Зачем? Чтобы спасти мир от Чёрного Властелина? Вздор, как ясно следует из слов всё той же Галадриэли, лучший способ избавить мир от Чёрного Властелина — это завладеть его Кольцом: «я не сделаюсь Чёрной Властительницей!» Тогда зачем? Чтобы оставить волю обитателей Средиземья свободной? Но ведь волю других стремился подчинить себе именно Чёрный Властелин, а как повёл бы себя на его месте иной «Могучий» — это ещё вопрос. К примеру, что мешает, провозгласив себя Властелином Колец и «неминуемо воссев» на троне этого самого Властелина, самостоятельно выбросить пресловутое Кольцо в Ородруин (явив, кстати говоря, превосходный пример свободной воли: моё Кольцо, хочу — и выбрасываю. Опять же, время эльфов и Мудрых уходит — очень удобный довесок к мотивации)? Кроме того, есть и другие «Могучие», и в случае «неправильного» поведения Властелина война может быть возобновлена в любой момент — ровно так же, как она оказалась возобновлена с Сауроном. Неубедительно, одним словом. Но зачем же тогда?

А я думаю, затем, чтобы избежать мучительного стыда после неизбежного прозрения. Жить в условиях неограниченных возможностей может только очень честный человек, потому что, если закрывать глаза то на одно, то на другое, в конце концов разучишься видеть и сами возможности. Однако честность требует признать поведение «Могучих» на Совете недостойным; честность требует признать, что Светлые не чураются методов Тьмы; честность требует признать, что и поднятая Светлыми на щит свобода воли — пустой звук, потому что де-факто она существует только для бессовестных «Могучих»; честность, словом, требует увидеть в себе то, что по привычке приписывается исключительно Врагу, и с грустью констатировать, что «сила Ночи, сила Дня — одинакова фигня». Где-то в глубине души все Светлые прекрасно это знали: того и паслись, что из глубин знание вылезет наружу, заставив их совершенно по-человечески краснеть и прятать глаза при одном воспоминании о старике, который жаловался в пустоту на голод и плохое самочувствие. Сколько их было, таких стариков: в Первую эпоху, во Вторую, в Третью?..

…Фродо идёт в Мордор: через Раздол, через Лориэн — ценою собственного превращения в урода спасать «Могучих» от превращения в людей. Время эльфов и Мудрых воистину кончалось, и о том, что оно может кончиться в другом смысле, сами эльфы и Мудрые старались не думать.

Читать дальше...

Свернуть