«Дзипанг»: кино, которое не сняли

Утырено из Википедии
Аниме я раньше если и смотрела, то только один раз, и то не знаю точно, было ли это аниме. В советских ещё кинотеатрах, в восьмидесятых годах, показывали японский, кажется, мультик «Русалочка» — вот его-то я и имею в виду, когда говорю, что, возможно, смотрела. Как бы то ни было, в самом по себе аниме я никогда не видела (да и сейчас не вижу) ничего интересного и «Дзипанг» стала смотреть совсем не потому, что это аниме, а потому, что это про II мировую войну на Тихом океане, а точнее, про её альтернативную историю. Я люблю про войну на море и про альтернативную историю даже по отдельности, а в этом году, помимо всего прочего, открыла для себя очень интересную тему конкретно японско-американской войны, и когда это всё оказалось вместе, мне, в общем-то, было без разницы, аниме оно или нет. В конечном счёте, подумала я, вспоминая, как однажды Штирлиц заменил мне все бибисишные попытки спеть про Мидуэй, я ничего не потеряю, если вместо какой-нибудь некро-БДСМ-фальшивки посмотрю честный фикшен. В честном фикшене, по крайней мере, никто не будет пытаться выдать вымысел за правду.

Вот так я подумала — и не прогадала. Мультик с никакой практически графикой (если не считать техники, которая, впрочем, маячит на экране каждую секунду), с устрашающим количеством соплей едва ли не в каждом кадре оказался много, много интересней, увлекательней и полезней всякого псевдодокументального говна.

Вкратце. Супернавороченный японский эсминец «Мирай», отправившись на совместные с американцами учения, попал в погодную аномалию и по результатам неведомой ёбаной хуйни перенёсся в 1942 год, в канун сражения при Мидуэе и приблизительно в тот же район. Приключения, которые начались вслед за тем, наглядно и очень убедительно показали разницу между неведомой ёбаной хуйнёй и полным пиздецом, а также весьма толково объяснили, которое из этих двух зол предпочтительней. Никакого секса в кадре, хорошая, плотная динамика (за исключением последних трёх с половиной серий), пальба из всех стволов, суша и море, отличная рисовка военной техники и оружия, вплоть до особенностей взлёта с палубы авианосца, общее внимание к историческим деталям; герои — молодые талантливые долбоёбы с мужественными лицами и трепетными душами; конфликт позиций и приоритетов в наличии, юмор, когда он есть, доставляет, злодеев почти нет, все по-своему хорошие, и присутствует даже некоторый намёк на нежный амур, благо и тётка-врач имеется, и гейши разок мелькают. Это всё достоинства, включая даже долбоёбов, потому что оно там всё играет, всё работает как тягловая сила и всё по делу.

Из недостатков: полная алогичность и шизофреническая сентиментальность характеров военных моряков — наших современников, а также периодическое отсутствие логики в поведении коренных жителей 1942 года (первое готова списать на жанровые особенности аниме, о чём ниже, а последнее — на перевод, который традиционно жжот). Но это всё мелочи. Самый прискорбный факт заключается в том, что сериал остался незавершённым и, таким образом, финала у него нет. Создатели явно нацеливались как минимум на два (хотя мне кажется, что логичней было бы даже на три) сезона, но завершить смогли только один (и было это в 2004 году, то есть ждать сегодня продолжения, по-моему, бессмысленно. Впрочем, я буду рада ошибиться, и если у вас есть информация о том, что продолжение всё-таки снимается, метните её, пожалуйста, в комменты).

Теперь, чтоб не портить удовольствие тем, кто не любит забегать вперёд, я дам разнообразные ссылки, где сериал можно скачать или посмотреть, а потом перейду к аччоту, который будет содержать некоторое количество спойлеров.

Примечания к переводу: озвучено только семнадцать серий, остальные девять снабжены субтитрами. Озвученные серии в формате .mkv можно скачать вот отсюда (проверено, можно). Полную версию с русскими субтитрами заливаем, вроде бы, отсюда (не знаю, что там на самом деле, не скачивала). Дальше даю ссылки на онлайн (к сожалению, рутьюб, но Video DownloadHelper, как буквально только что показала практика, — отличный аддон, так что юзайте мозиллу — и всё у вас будет). В принципе, по тэгу «zipang» все серии можно найти самостоятельно, только там они разбросаны как попало, и это неудобно, а здесь я их мало-мальски систематизировала. В первой строке все серии с озвучкой, во второй уже с субтитрами:

[ 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 ]

[ 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 ]

Если где-то ошиблась в ссылках, сообщите, пожалуйста, в комменты.

Переходим к буквам со спойлерами.

Я не знаю, что такое аниме в культурном смысле и с какими, соответственно, мерками к нему надо подходить. Поэтому я исхожу из очевидных вещей: во-первых, это коммерческий продукт, во-вторых, это многосерийное шоу, то есть изрядно растянутая во времени развлекательная программа. Сумма очевидных предпосылок приводит к выводу о том, что каждая серия должна держать зрителя в напряжении от начала до конца (во-первых), сюжет должен содержать огромное количество возможностей — как скрытых, так и явных — к развитию и разветвлению (во-вторых) и из всех имеющихся упомянутых возможностей должны быть реализованы наиболее продуктивные в динамическом отношении (в-третьих).

У меня есть ответ на вопрос о том, почему сериал перестал финансироваться (а никаких других причин завершать неоконченное, за исключением отсутствия финансирования, у тех, кто работает за деньги, не бывает). Создатели фильма отлично справились с первой задачей, однако совершенно провалили вторую и третью. Они: а) не увидели и половины возможностей, которые открывала им созданная ситуация и б) из всех увиденных выбрали наименее продуктивные.

Начнём с главного — со смысла. Основной конфликт «Дзипанга» — это столкновение пацифистской морали, усвоенной японцами XXI столетия, с реальностью II мировой войны, в которую загнала наших японцев неведомая ёбаная хуйня. Отличнейший конфликт, я даже спорить с этим не буду. Я не скажу, что готова поверить, будто в нынешних японских моряков пацифизм вдалбливается с младенчества и что из вузов они выходят прямо с превентивным комплексом вины по поводу чьего-нибудь возможного убийства, но вполне допускаю, что некоторый гротеск — это жанровая особенность аниме и что в рамках этой особенности позволительно утрировать хоть до полного абсурда (в то, что японцы после II мировой войны стали несколько больше бояться насилия, чем раньше, я охотно поверю и без лишних доказательств).

Итак, конфликт — столкновение морали с реальностью. Каким образом этот конфликт может развиваться?

Вариант 1. Мораль начинает трансформироваться или корректироваться под действием реальности. Это наиболее закономерный итог подобных столкновений, и здесь возможны два исхода:

1.1. В мораль вводятся граничные условия, которых не было раньше;

1.2. Мораль признаётся полностью нежизнеспособной и выкидывается в помойку.

Вариант 2. Реальность начинает трансформироваться под действием морали. Собственно, на этот вариант и рассчитывает всякий, кто рискует щеголять своей моралью перед реальностью. Именно на него рассчитывали фанатики, ведшие Японию к гибели, именно на него же рассчитывала и миролюбивая команда «Мирая». И тут возможен только один исход — физическая гибель или как минимум полный разгром одной из сторон конфликта (а точнее, той стороны, которая более уязвима).

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, какой из перечисленных вариантов окажется наиболее продуктивным в предложенном контексте, верно? Верно, это первый вариант. О том, какими разнообразными путями может двигаться сюжет в соответствии с этим вариантом, можно говорить бесконечно, однако речь покамест о «Дзипанге» как он есть.

В «Дзипанге» как он есть создатели решили, что высокая мораль, которую исповедуют члены экипажа «Мирая», высока настолько, что никакой трансформации и коррекции подлежать не может. Тем самым они прямо подвели своих героев ко второму варианту, после которого не может быть уже вообще ничего (ибо, к сожалению, о крошечном эсминце с ограниченным запасом топлива, еды, воды, а главное, людей и снарядов совершенно невозможно сказать, что он представляет собой угрозу целому государству. Да будь этот эсминец хоть из двести двадцать первого века, вапщета). И это был первый существенный минус коммерческого проекта, коль скоро он не смог уложиться в один сезон. Предсказуемость далеко не счастливой и к тому же весьма бездарной развязки отбивает интерес у многих, а пуще всего — у спонсоров.

Однако этот минус был не главный, поверьте. Даже с такой изначальной ошибкой у «Дзипанга» был шанс стать полноценным завершённым фильмом и до самого конца заставлять зрителя сидеть у телевизора с надеждой на чудо, пусть даже и в перьях. Фатальные проблемы начались, когда на конфликт миротворческой морали с реальностью наложился конфликт всё той же миротворческой морали с естественным чувством привязанности к родине.

Ибо что сделала команда «Мирая»? Команде «Мирая» было мало загнать себя в клинч посредством твёрдого решения придерживаться пацифистских принципов в самом сердце насквозь милитаристского мира. Вдобавок к этому гуманитарному несчастью головного мозга она собственными руками засунула себя в ситуацию прямого сотрудничества с японским императорским флотом, поскольку перешагнуть через иллюзию родины ей оказалось не по силам. Таким образом, она угодила прямиком в этическую вилку, единственный полностью этичный выход из которой — убить себя апстену. Именно это и демонстрирует нам в последнем эпизоде капитан, и вот уже после этого говорить становится не о чем совершенно. Блестящий замах на рубль оказывается ударом на копейку — как это, в сущности, по-японски…

Почему так получилось? А точнее, почему команде оказалось не по силам перешагнуть через иллюзию родины? Вышло так потому же, почему японцы середины XX столетия проиграли свою войну — создателей сериала осенила эпическая мысль разделить действие на два фронта. Спасённый «Мираем» Кусака оказывается одержим идеей добычи маньчжурской нефти, о которой в 1942 году ещё никому ничего не было известно (а Кусаке стало известно из книг, которые он нашёл в библиотеке «Мирая»). Не наткнись он на эту нефть, его воображаемый Дзипанг далёкого будущего оказался бы напрямую связан с возможностями одного лишь «Мирая», и интрига локализовалась бы вокруг эсминца. Что бы это дало?

Для начала, предположение о том, что Япония, в которую попал «Мирай», расположена не в прошлом, а в альтернативной реальности, и, таким образом, никак не связана с пришельцами, могла бы получить хорошее развитие, поскольку единственный человек, имевший веские доказательства этому предположению, остался бы с экипажем и смог бы не только перешагнуть через вышеупомянутую иллюзию родины, но и помочь в этом команде (у него вполне хватило бы и воли, и дара убеждения).

Как следствие, команде «Мирая» пришлось бы согласиться с тем, что у данного мира 1942 года пока ещё нет будущего. Это просто логично: раз «Мирай» прибыл не из будущего, а из альтернативной вселенной, теория хроноворота отклоняется и, значит, о фатальном вмешательстве в историю можно больше не беспокоиться (истории, в которую уже непозволительно вмешиваться, ещё не существует). После этого открываются примерно вот такие перспективы:

Вариант 1. Принять как рабочую гипотезу, что возможность возвращения не зависит от воли «Мирая», и вступить в предложенный мир 1942 года на правах полноценных граждан. В первую очередь начать активно строить ещё не существующее будущее:

1.1. Или вести миротворческую борьбу со всеми за мир во всём мире, пытаясь насадить собственную этику (можно даже попробовать провозгласить государство Дзипанг в пределах одного эсминца и на этом сыграть в своё королевство);

1.2. Или нормально примкнуть к японскому императорскому флоту и вступить в полноценную войну с США, подразумевая минимизацию потерь с обеих сторон (ибо, в конечном счёте, чем раньше война закончится, тем меньше будет жертв).

Вариант 2. Принять как рабочую гипотезу, что возможность возвращения напрямую зависит от воли «Мирая», и начать поиск выхода в свой мир. Тут приключений может оказаться море, и я даже пытаться перечислять их не буду.

Вот это всё было возможно ещё, повторяю, в самой середине фильма. Кроме того, ещё в той же середине были возможны и разные другие замечательные вещи, начиная с вышеупомянутого гуманитарно-этического квеста коррекции морали и заканчивая да хотя бы темпорально-логическим квестом на базе синтеза «Дня Сурка» и «Матрицы», к примеру. Но жадность губит не только Кусак, она и для их создателей равно губительна. Учила же история японцев: не замахивайтесь на Китай, хуже будет. Нет, замахнулись — пусть и руками персонажа, но что эта хитрость меняет?

В результате фильм оказался по-своему прекрасен, потому что вопиюще будоражит воображение. Мысли о том, как оно могло бы быть, не позарься хотя бы Кусака на Манчжурию, сменяют одна другую в совершенно неприличном количестве. И впервые, пожалуй, я начинаю понимать фикрайтеров: у меня нереально чешутся руки, причём даже не писать фанфик (писать об этом совершенно неинтересно), а рисовать. Одно хорошо — рисовать я умею только сферические в вакууме загогулины, не имеющие никакого отношения к реально существующим объектам.

ЗЫ. Кстати, о пресловутой морали. Мораль у членов экипажа «Мирая» очень странная и крайне избирательная. Гибель отдельных американцев команда эсминца расценивает как трагедию и старается предотвратить двадцать четыре часа в сутки, причём активно подставляя как себя, так и других японцев. Например, американский десант, высаженный на Гвадалканале, они очень хотят спасти от бомбардировки, а вот оставшихся там же японцев, судя по всему, хотят спасти от рук американского десанта только на ту меньшую половину, которая сама смогла о себе позаботиться. Американский авианосец им жалко, однако членов экипажа, ставших жертвами тарана, жалко только их непосредственным товарищам. Масаюки, вот, отчаянно скорбит при мысли о том, что собственными руками засадил «Томагавк» в авианосец (потенциально опасный для очень большого количества народу), но у него странным образом ничего не ёкает в сторону погибших с «Мирая» (которые объективно никакой угрозы ни для кого не представляли, потому что, как и вся команда, разделяли идеи пацифизма). Удивительная мораль, по-моему, и совершенно необъяснимая. У меня, во всяком случае, рациональных обоснований не имеется.

ЗЗЫ. Появилась мысль переозвучить фильм по принципу гоблинского «ВК» (заодно сделать так, чтобы он приобрёл нормальный финал). Вот только не знаю, будет ли мне это интересно уже через неделю.

Читать дальше...

Свернуть

«Одиссея самурая»

Тамеичи Хара
В общем, я чуть ли единым махом скурила сабж, который обильно цитировала в прошлом постинге. (Напоминаю: Тамеичи Хара, «Одиссея самурая», корректора на рею вместе с редактором.) Потому что, во-первых, это дико увлекательное чтиво, несмотря на то, что пражелезки, во-вторых, в отличие от «Божественного ветра», это таки мемуарная литература (и аналитическая к тому же), а в-третьих, автор, как и положено хорошему моряку, всю дорогу руководствуется правилом номер один — пиши о том, что видишь, а о том, что не видишь, не пиши.

В результате книга получилась, безусловно, выражением личной авторской точки зрения, а значит, настолько беспристрастной и объективной, насколько это вообще возможно. И это вам, повторяю, не Рикихей с Тадаси, которые всю дорогу жевали сопли на тему «чрезвычайных обстоятельств». Вот что пишет Хара в первой же главе «Одиссеи…»:

Прохождение службы японскими морскими офицерами двадцатых годов подчинялось нескольким неукоснительным правилам. На штабную работу направлялись офицеры, обнаружившие отличные знания в училище и в офицерских классах. Затем они продолжали образование в Штабном Колледже.

К этой группе принадлежали Ямамото и Ионаи. Офицеры с более скромными показателями в учебе направлялись на линейные корабли и крейсеры. Те, что были ближе к «середнячкам», обычно направлялись на эсминцы, а сами «середнячки» почему-то всегда шли на подводные лодки, пройдя после училища краткий курс специальной подготовки. Тех, что учились совсем плохо, либо убеждали добровольно идти в авиацию, либо распределяли по вспомогательным судам.

После этого становится совершенно не удивительно, что

Японский флот не имел достаточного количества самолетов, чтобы должным образом прикрыть морские десантные операции. А те немногочисленные самолеты, что были выделены для этой цели, комплектовались совершенно неопытными пилотами. Этим недостаточно обученным летчикам постоянно мерещились корабли, которых не существовало, они то и дело бомбили китов, приняв их за подводные лодки и даже сбивали свои же транспортные самолеты.

Ожидать чего-либо иного от двоечников было бы нелепо, не так ли? Но, с другой стороны, нелепо было бы и полагать, будто именно в двоечниках заключались «чрезвычайные обстоятельства», о которых так долго и туманно распространялись Рикихей и Тадаси. Двоечники были всего лишь следствием, а причиной, то есть собственно теми самыми «чрезвычайными обстоятельствами» служило вот что:

После войны адмирал Танака объяснил мне, что он отменил бомбардировку, полагая, что даже предупрежденный противник не окажет сильного сопротивления. Кроме того, добавил Танака, с первого дня войны он имел строжайший секретный приказ экономить боеприпасы всеми возможными способами.

[…]

Через четыре дня после моего возвращения в Куре штаб Объединенного флота прислал приказ о новых назначениях для офицеров и многих членов экипажа моего эсминца. Практически все мои офицеры и половина старшин и матросов переводилась на другие корабли. Ко мне же направлялись новые офицеры и новобранцы-матросы. Видя, как наиболее опытные и обстрелянные офицеры и матросы покидают эсминец, я никак не мог взять в толк, чем руководствуется штаб флота, разбивая сплавленные, прошедшие бои экипажи. Другие командиры удивлялись этому обстоятельству не меньше меня.

[…]

Всю следующую неделю я демонстрировал повреждения своего эсминца многочисленным визитерам из штаба Объединенного флота и с других кораблей, стоявших в лагуне. Все удивлялись, почему «Амацукадзе» не затонул.

Многие поздравляли меня, но никто не поинтересовался, как нам это удалось и как избежать подобной судьбы. Было странно и даже страшно, что эти офицеры, составляющие планы и формирующие стратегию Объединенного флота, совершенно не интересовались информацией, полученной на крови недавнего боевого опыта.

[…]

— А, — вздохнул Тояма. — Мы уже не боевая эскадра. Работаем в режиме быстроходных транспортов. Проклятые янки дали нам прозвище «Токийский экспресс». Возим грузы и солдат на этот проклятый остров с приказом всеми возможностями избегать боя. Палубы забиты ящиками и бочками, боекомплект уменьшен на половину. Груз привязан к пустым бочкам, мы подходим к острову и выбрасываем его за борт, в надежде что прибой подгонит его к берегу, и наши солдаты вытащат все на сушу. А сами быстро отходим. Глупость убийственная! Нужно сражаться за господство над этими водами, а не заниматься дикими импровизациями!

[…]

…Танака утопил один и серьезно повредил три тяжелых крейсера противника, потеряв только один эсминец. Но эта статистика мало интересовала командование. Главное заключалось в том, считали в штабе Объединенного флота, что Танака так и не доставил груз на Гуадалканал, столь необходимый сухопутным войскам.

Поэтому вскоре после этого боя адмирала Танака перевели в Сингапур, а затем — в Бирму. Этот перевод в глубокий тыловой район, безусловно, спас жизнь адмиралу, но лишил боевые соединения флота одного из наиболее способных командиров, нехватку которых мы уже остро чувствовали. Весь остаток войны Танака уже больше не командовал боевыми соединениями в море.

[…]

…[на встрече выпускников] был еще и капитан 2-го ранга Инпей Каноока, служивший офицером по связи с флотом при премьер-министре Тодзио. Я даже удивился, что при своей загруженности по службе он выбрал время для встречи с сокурсниками. Поскольку я сидел на банкете рядом с ним, то спросил:

— Наверное из-за событий на юге тебе служить сейчас при премьере совсем не сладко?

— Ты о чем? — не понял Каноока.

— Я думаю ты занят по горло, обеспечивая сейчас взаимодействие между генералом Тодзио, армией и флотом с учетом того положения, в которое мы попали на Гуадалканале?

Он засмеялся:

— Как ты ошибаешься, Хара! Совсем нет. Скорее даже наоборот. Скоро пять месяцев, как генерал Тодзио не задал мне ни единого вопроса, не запросил ни одной справки и не давал вообще никаких поручений. Создается впечатление, что премьера вообще не интересует операция на море. Единственной моей работой за последнее время была организация ночных попоек высших правительственных чиновников.

[…]

Почему-то в штабах упорно считали американцев дураками, и огромное количество горьких примеров не шло командованию впрок.

[…]

Еще со времен, боя в Яванском море в феврале 1942 года я убедился, что участие только в одном бою учит гораздо большему, чем участие в тысяче маневров. К сожалению, командующие адмиралы не разделяли моих взглядов. Они продолжали держать главные силы нашего флота в Рабауле или, что еще хуже, в водах метрополии, мотивируя свои действия необходимостью «сохранить корабли и подготовить личный состав». Результатом явилось то, что ни корабли, ни люди не оказались готовыми к боям, когда сама жизнь вынудила эти бои начать.

В правительстве и в штабе-то, оказывается, сидели феерические долбоёбы.

Когда так, то с Тадаси и Рикихей нельзя не согласиться: это были, бесспорно, чрезвычайные обстоятельства. Я, правда, ума не приложу, как им можно было противостоять при помощи симпу и уж тем более как ими можно было оправдывать насильственное зачисление в корпус специальных атак, но сами по себе обстоятельства были, конечно, чрезвычайны.

Впрочем, песня не столько об обстоятельствах, сколько о книге Тамеичи Хара. Ящитаю, что её надо рекомендовать всякому мыслящему человеку, без различия пола, возраста и интересов. Помимо сугубо военных подробностей, она насыщена подробностями бытовыми, рядовыми, а то и вовсе личными. Выглядит это порой наивно и трогательно (а временами даже не по-европейски дико), но чаще всего просто безумно увлекательно, даже когда трагично:

Рассыльный принес мне пачку писем.

Последнее письмо от жены было датировано 4 января. Она писала, что дети здоровы, все идет хорошо. Однако в конце письма была приписка, где как бы между прочим сообщалось, что когда жена с детьми ездила к родственникам в Токио, наш дом в Камакура обокрали, сломав замок.

Я расстроился. Моя жена была очень субтильной женщиной и просто терялась, сталкиваясь с подобными сторонами жизни. Чтобы успокоиться, мне пришлось выпить несколько чашек саке.

Но следующее письмо, присланное братом, еще более меня расстроило. Брат сообщил мне, что его старший сын, двадцатипятилетний Сигоеси Хасимото, офицер 4-й армейской дивизии, умер в декабре от туберкулеза. Это был мой любимый племянник и, закрыв глаза, я прошептал молитву за его душу.

Совершенно подавленный, я отложил еще невскрытые письма, выпил еще пару чашек саке и вышел на мостик. Стоял прекрасный солнечный день. Зеленый берег и сверкающее под тропическими лучами море, казалось, жадно манили к себе.

При моем появлении вахтенный офицер, смотрящий на берег жадными глазами, вытянулся и приложил руку к козырьку фуражки.

— Объявите, — приказал я, — что завтра всему экипажу разрешено увольнение на берег. Всех разделите на три группы, чтобы каждая могла побыть на берегу по три часа.

Глаза лейтенанта зажглись восторгом, и рассыльные немедленно побежали разносить эту новость по кораблю. Ни один из трехсот человек экипажа моего эсминца не был на берегу пятьдесят дней, а потому новость вызвала всеобщее ликование.

Я вернулся в свою каюту и вскрыл следующее письмо. Оно было отправлено из Куре, но имя отправителя мне не было известно. Письмо начиналось следующими словами:

«Меня зовут Хинагику. Я — одна из девушек-гейш, которые обслуживали банкет по случаю вашего ухода на войну».

Сначала я подумал, что далее последует объяснение в любви, и решил, что мне, уже взрослому человеку, обремененному женой и тремя детьми, совсем не пристало впадать даже в заочный почтовый роман с молоденькой гейшей. Но все оказалось гораздо проще и прозаичнее.

«Хозяйка ресторана, — писала девушка, — напомнила, что перед вашим внезапным уходом вы забыли оплатить счет. Мы будем счастливы, если вы оплатите счет, который прилагается».

Я чуть не умер от стыда. Надо же в мои годы быть таким безответственным! У меня появилось желание напиться до беспамятства, и я открыл новую бутылку саке.

Вот коллизия. Человеку едва за сорок. У него есть жена, две дочери и сын; у него братья, племянники и эсминец; он ещё ни разу не обстрелян, зато буквально на днях изящно потопил целую подводную лодку, за которой как только не гонялся. Он, человек, «революционизировавший всю торпедную доктрину флота», но не побывавший ещё ни в одном настоящем морском сражении, приходит после изнурительного похода на базу и впервые за много дней получает возможность нормально помыться. Ему приносят письма — огромная радость. Но его страна воюет, и поэтому в письмах говорится об очень невесёлых вещах: дома грабят, молодёжь болеет и умирает… Всё — этого совершенно достаточно, чтобы радости как не бывало и отдыха тоже. И он пьёт сакэ, потому что расслабиться всё-таки надо, иначе кранты. Он выходит на палубу подышать воздухом, осматривает окрестности, распоряжается насчёт увольнительной для личного состава. Он что делает, по сути? Он, по сути, задействует свой последний годный для отдыха резерв — поднимает самооценку, напоминает себе о собственном достоинстве. Больше у него ничего не осталось. Он говорит самому себе: «Вокруг, конечно, мрак и бред, и феерический идиотизм, но я, я-то хороший: я ответственный человек, капитан второго ранга, внимательный, корректный, один из лучших командиров эсминцев, как о том и говорили ещё перед войной. Да? Да: вот мой экипаж, и он ликует. Потому что я в курсе интересов самого распоследнего матроса и пекусь о том, чтобы эти интересы по возможности учитывались. Плевать на неприятности, плевать на козлов, я сильный, я командир, я забочусь о тех, кто мне подчинён и слабее. Ну, всё, слава Аматерасу, я нормальный, хороший человек, ниибаццо самурай, и я исполнен духа, чтобы встретиться с очередной парочкой неприятностей. Переживу, потому что мне нечего стыдиться». И он идёт к себе в каюту — ровно за тем, чтобы выяснить: таки нет, стыдиться есть чего.

И там вся книга вот такая, понимаете? Вот человек — со своими человеческими потребностями, с идеалом, с постоянным стремлением до этого идеала дотянуться, с рефлексией и так далее. И вот стечение обстоятельств — война, долбоёб на долбоёбе и всё из этого вытекающее. И вот этот путь ума и совести — это совершенно завораживающее чтение, и это то, что делает «Одиссею…» полноценной художественной литературой.

При всём том Тамеичи Хара не играет с моралью и не спекулирует этическими понятиями, он просто излагает факты. Он работает с большим массивом информации, и это позволяет ему аргументированно и внятно критиковать действия высшего командования, в частности Исороку Ямамото, этой священной коровы Японии. Он пишет о том, что адмиралы могли сделать и не сделали, о том, что они могли сделать и сделали, а так же о том, что они не могли сделать и поэтому не сделали, хотя сделать это было необходимо. Он пишет так же о действиях армейского командования, о действиях командиров отдельных кораблей, о поведении внутри экипажей; он анализирует возможности и ошибки — свои и чужие, он задаёт вопросы и ищет на них ответы в документах, в головах уцелевших офицеров, а более всего в собственной голове — и в результате мы получаем складную и вполне годную для анализа картину событий.

Он постоянно обращается к Сунь-Цзи и при каждом удобном случае не забывает добавить, что результат любой войны обеспечивается в первую очередь преобладанием ошибок побеждённого над ошибками победителя — и мы видим массу примеров справедливости этого утверждения.

Он чётко отделяет тактику от стратегии и настаивает на том, что тактические победы вне контекста побед стратегических стоят очень мало и оцениваться должны невысоко, хотя это и не умаляет достоинств исполнителей-тактиков.

При этом он постоянно выдаёт свою оценку — и мы можем на основании всё тех же фактов как соглашаться с этой оценкой, так и оспаривать её, но не можем не признать, что, поскольку сама эта оценка способна стать предметом полемики, постольку же мы имеем доказательство достаточности озвученных Хара данных. Так, например, сложно оспаривать его суждение о том, что адмирал Танака был одним из самых способных командиров Объединённого флота, поскольку мы знаем, как действовал адмирал Танака в самом начале войны, когда опрометчиво не начал бомбардировку побережья в месте высадки десанта, и чуть позже, когда, безошибочно действуя в невыгодной тактической обстановке, нанёс соединению американцев существенный урон, и видим поэтому его несомненный прогресс и высокий потенциал как флотоводца и как ответственного лица.

От динамики повествования захватывает дух, и это вполне соответствует лучшим традициям мемуарной военной литературы: когда о войне вспоминает человек, принимавший непосредственное участие в боевых операциях, книга оказывается, с одной стороны, полна действия, а с другой — избавлена от бремени самокопания и прочих соплей. За ребят с «Амацукадзэ», «Сигуре» и «Яхаги» переживаешь так, словно все они — твои родные братья или как минимум дорогие друзья. Мысль о том, что это американцы, а не японцы были нашими союзниками в той войне, промелькнув где-то на краю сознания, вызывает оторопь и гонится поганой метлой вон. Мне нечего делить с тем, кто шестьдесят лет назад на честном слове и ручном управлении собирался таранить противника собственным эсминцем, и уж тем более не в чем его винить.

Спасибо издательству «Облик» и переводчику И. Бунич за то, что успели выпустить на русском языке прекрасную книгу, которая сегодня, к сожалению, не имеет никаких шансов на переиздание. Так же очередное спасибо сайту «Военная литература».

Читать дальше...

Свернуть

Ещё чуть-чуть о «Ямато» с точки зрения матчасти

Очень жаль, но русскоязычного фандома «Ямато», похоже, нет. А зря. Тема роскошная, на самом деле, и наиграть на ней можно очень и очень много.

Вот, взять, например, историю любви Ушидо и гейши (которая, напоминаю, в то время, как «Ямато» отважно шёл на расстрел, собиралась в Хиросиму — тоже, фактически, на тот свет, только тогда это было неочевидно). Давайте вспомним их диалог во время последней встречи. К счастью, именно в этой сцене надмозг, если верить субтитрам, оказался тверёзым, так что интересующий нас эпизод можно просто посмотреть:

Наглядно, в целом. Для русского человека начала XXI века, скорее всего, так и вообще нормально. А что, собственно, такого? Он — моряк, она — гейша, они друг друга любят. Если б не Хиросима, прожили бы всю оставшуюся жизнь душа в душу (он-то выжил) и горя бы не знали. Вполне? Вполне.

А вот теперь оцените истинную силу связывающего их чувства и откройте для себя ещё одну грань личности Ушидо. Цитирую большой отрывок из книги «Одиссея самурая» авторства Хара Тамеичи. Хара Тамеичи, если кто не в курсе, был командиром крейсера «Яхаги», который сопровождал «Ямато» в его последнем походе и разделил его судьбу (сам Хара чудом уцелел).

Мне было уже 26 лет, и я занимал должность штурмана новейшего эскадренного миноносца. […]

Однажды вечером в одну из пятниц я и два других офицера решили провести время в уютном ресторанчике… на окраине Куре. Мы вызвали трех гейш, каждая стоила иену в час. […]

[…] Когда мы уходили, одна из гейш шепнула мне: «Лейтенант, приходите завтра вечером один и вызовите меня снова. Меня зовут Утамару. Пожалуйста, запомните». Эта миловидная гейша была самой молодой и хорошенькой из трех. Я взглянул в ее влажные глаза и кивнул.

Вечером следующего дня я пришел в этот ресторанчик один и вызвал Утамару. […]

[…] Через два дня я пришел туда снова, уже ощущая себя серьезно влюбленным. В течение двух недель я прокутил все свое месячное жалование.

Узнав об этом, Утамару встревожилась: «Ты не должен отчаиваться. Сними какую-нибудь скромную комнату в городе, куда бы я могла приходить, и тебе не придется тратить деньги».

Я последовал этому совету на следующий месяц, когда эсминец вернулся в Куре из обычного учебного плавания. Сняв комнату, я пришел снова в этот ресторан, вызвал Утамару и сообщил, что «береговая база» готова. Честно говоря, я очень сомневался, что она придет ко мне.

Однако, к моему великому удивлению и радости, Утамару появилась в снятой мною комнате уже на следующий вечер. Не было ничего чудеснее, чем остаться с ней наедине. Все остальное казалось совершенно ничего не значащим. В самом деле, я ведь даже не знал, какую огромную жертву принесла Утамару, чтобы прийти сегодня ко мне. Я полагал, что она просто отказалась ради меня от своего обычного вечернего заработка, и дал ей пять иен, чтобы не вводить ее в лишние долги. В действительности же хозяин заявил ей, что если она собирается обслуживать какого-то заказчика вне ресторана, то плата должна быть двойной, то есть две иены в час. Не желая говорить мне об этом, она доплачивала разницу из собственного кармана, и в результате наших свиданий ее долг хозяину рос как снежный ком.

Я ничего не знал об ее отчаянной ситуации, а вскоре начались неприятности и у меня самого. Каждый месяц я тратил свое жалованье до последней монетки, ни о чем особенно не беспокоясь. Я был молод, любил прекрасную девушку и пользовался всеми радостями, которые людям предоставляет молодость.

Как-то октябрьским вечером 1926 года я собрался сойти на берег, но рассыльный неожиданно доложил, что меня вызывает к себе командир эсминца. Когда я прибыл в его каюту, командир бросил на меня такой взгляд, что у меня по спине пробежали мурашки.

«Лейтенант Хара! — сказал он. — Присядьте. У меня к вам серьезный разговор».

Я сел, недоумевая, что за серьезный разговор он хочет со мной вести.

«Вы уже достаточно давно служите, — начал командир, — и, конечно, понимаете, что у нас, на эсминцах, в отличие от крупных кораблей, мы все живем одной семьей. Поэтому я, как командир, должен быть знаком и с вашими личными проблемами, чтобы вовремя дать нужный совет. Вы согласны с этим?»

«Конечно, командир», — отвечал я.

«Хорошо, — продолжал он. — Я не собираюсь вмешиваться в вашу личную жизнь. Вы молоды, не женаты и имеете право наслаждаться своей молодостью. Но вам не кажется, что вы зашли слишком далеко?»

«В чем?» — не понял я.

«В ваших отношениях с гейшей, — пояснил командир. — Я никогда не имел ничего против, если мои офицеры время от времени посещали гейш. И сейчас ничего не имею против. Но жить с гейшей — это уже слишком! Немедленно прекратить! Сколько вам сейчас лет?»

«16 числа будет двадцать шесть», — пробормотал я.

«Почему вы до сих пор не женаты? Вы ведь жених хоть куда! Тысячи самых респектабельных семей почли бы за честь иметь такого зятя, как вы!»

«Конечно, командир, — уныло ответил я. — Но мне кажется, что жизнь младшего офицера не очень приспособлена для брака. Я даже никогда об этом серьезно не помышлял».

«Вы собираетесь и дальше жить с гейшей?» — спросил командир.

«Да, — промямлил я. — Собираюсь».

«Идиот! — Заорал командир. — Никак не думал, что имею дело со слабоумным! Вы, что, рехнулись? Или не понимаете, что вас вышвырнут с флота за сожительство с гейшей? Или вы полагаете, что у нас, в Императорском флоте, терпят такие вещи?»

«Простите, господин капитан 3 ранга, — попытался возразить я, — но моя Утамару, поверьте мне, девушка с хорошей репутацией. Если запрещено с ней сожительство, то я буду просить разрешения жениться на ней».

«Такого разрешения вам никто не даст, а карьеру свою вы погубите окончательно, — отрезал командир. — Вам, наверное, будет интересно узнать, что я получил письмо от хозяина вашей гейши. Вы хотя бы знаете, что из-за вашего легкомыслия эта девушка задолжала заведению уже 2000 иен? Офицер не может вести себя подобным образом! Или меняйте свой образ жизни, или уходите с флота! Мне противно даже с вами разговаривать! Убирайтесь!»

Я выскочил из его каюты потрясенным до глубины души, впав немедленно в состояние глубочайшей депрессии и совершенно не представляя, что делать. Как я ни ломал голову, решить проблему мне было не по силам. Кроме того, нужно было срочно достать денег, чтобы покрыть долг Утамару. Наконец, я решил обратиться за советом и помощью к своим братьям.

Братья ответили быстро, и их резкие письма показали, что они возмущены моим поведением не меньше, чем командир. Но, тем не менее, каждый прислал мне по несколько сотен иен. В сопровождающих письмах каждый добавил, что рассчитывать на большее в деле «ликвидации последствий моей постыдной жизни» я не имею права. Оба предупредили, что отрекутся от меня, если я раз и навсегда не прекращу свое аморальное поведение.

Наиболее трудной частью этой печальной истории, естественно, был мой последний разговор с Утамару. Она была совершенно спокойна и на прощание сказала:

«Я никогда даже и не мечтала стать невестой или женой морского офицера. Я подчинялась только своим желаниям и чувствам и одна отвечаю за все, включая и то, что влезла в такой долг. И те несколько месяцев, что мы были вместе, навсегда останутся самыми счастливыми в моей жизни».

То есть, в общем, даже если сделать скидку на то, что Ушидо был всего-навсего старшиной, а никаким не офицером, в эпизоде с гейшей получается аморалка — клейма негде ставить. Причём я думаю даже, что и скидка тут выйдет скорее номинальная, чем фактическая, поскольку старшину Ушидо во многом уравнивал с лейтенантом Хара статус корабля, на котором он служил. «Ямато», эта «гордость королевского флота», вряд ли мог позволить своим матросам уподобляться простым смертным, и наверняка на них лежало множество обязанностей по охране репутации ВМФ.

Однако в целом поведение Ушидо, если судить по мемуарам, вполне укладывается в рамки поведения молодого моряка тех лет, и рассуждать тут много, в общем, не о чем.

А вот поведение гейши каноническим отнюдь не выглядит, и, таким образом, перед нами встаёт обычная для любого фандома задачка — обоснуй. В данном случае обосновать следует поведение женщины, а именно тот факт, что она едва ли не потребовала от Ушидо жениться на ней.

Так вот, я бы, например, с удовольствием прочла хороший фик на эту тему (и можно даже не один). Хороший — это в данном случае такой, в котором поведение гейши было бы обосновано не только исторически убедительно, но и художественно правдиво.

Читать дальше...

Свернуть

Роль и значение образа Марии в развитии образа лирического героя М. Щербакова

Сегодня в коммьюнити поклонников Михаила Щербакова было опубликовано чего-то на тему «Эволюция образа Марии в творчестве М. Щербакова». С автором разговаривать я сочла неуместным по причине очевидной несопоставимости нашего всего, так что давайте поговорим здесь. Вы любите Щербакова так, как люблю его я?

Должна начать издалека, а именно с отсылки к моему собственному (извините за нескромную апелляцию) «графоманскому» циклу 2004 — 2006 гг. Там незримым (ты видишь суслика? а он есть) эпиграфом к каждой записи должна стоять формула: «Мы всегда пишем только о себе, и ни о чём другом, кроме как о себе, мы не пишем». Я совершенно точно так или иначе озвучивала эту мысль несколько раз, но, вот, не знаю, удалось ли мне внушить хоть кому-то, что она есть альфа и омега всей литературы. Не удалось, скорее всего, потому что она всегда преподносилась как аксиома, то есть вещь, не требующая доказательств (ибо, поскольку она воистину аксиома, я никогда не видела и сейчас не вижу ни нужды, ни способа доказывать её). Тем не менее, она таки альфа и омега.

При чём тут Щербаков? Щербаков, естественно, тут при том, что он не исключение ни разу, он тоже пишет только о себе. И поэтому когда мы берёмся рассуждать на тему «Образ Марии в творчестве Щербакова» (хоть с эволюцией, хоть без), самым интересным, самым перспективным, самым потенциально глубоким предметом исследования в рамках заданной темы для аналитика окажется не Мария как таковая (зачем рассусоливать о том, что сказано открытым текстом и тем более выдавать это за анализ?), а как и всегда в подобных случаях, максимальная абстракция этой многоликой Марии, то есть женщина в мире мужчины, взаимоотношения мужчины и женщины. Вот давайте и попробуем кратенько.

Немножко условностей.

1. Тема — сабж. Извините за кондовую формулировку;

2. Я не замахиваюсь на полноценное исследование (чур меня) и вообще по большей части играю;

3. Я взяла для анализа все песни о Марии, существующие на данный момент, и больше ничего постороннего сюда не приплетала;

3. Я сделала плей-лист с соответствующей подборкой. Все песни, которые мною упомянуты, в этот плей-лист вошли, вы можете их прослушать. На тот случай, если вам понадобятся тексты, я к первому упоминанию каждого произведения даю ссылку на текст.



Поехали?

1

Имя «Мария» впервые появляется у Щербакова в далёком 1982 году, в песне «Капитан бравый»: Мария «была готова» за лирическим героем «хоть на край света» и к тому же «без лёгкого пути», но что-то у них с краем света не срослось. Лирический герой объясняет это так:

Да вот — мешала эта,
ах, круглая планета,
где края света нету
и некуда идти.

Я долгое время понимала это в том смысле, что герой — обыватель («тщедушная совесть»), которому край света попросту не нужен («Вовремя в дом влезть — вот моя доблесть»). Но спасибо одной моей приятельнице, которая по части человеческих отношений куда способней, чем я. Она сразу просекла суть и указала мне на неё без долгих объяснений, чем и заслужила мою бесконечную признательность. Тут дело, оказывается, в том, что наш бравый капитан

назвал сына Павел, а дочь — Нинель.

Видите ли, какая штука, он не любит Марию (ибо вообще боится кого-либо любить) и не готов к серьёзным отношениям с ней («Я ль не говорил ей: “Не жди, Мария”» — это прямое указание на то, что он перекладывает ответственность целиком на Марию, без декларации собственных предпочтений); он её принимает как удобную домохозяйку, которая безропотна и к тому же фертильна. При этом он, с одной стороны, мучается, осознавая свой брак как проституцию (он ничего, кроме физической близости, не даёт Марии взамен её долготерпению, искренней любви и готовности делить его судьбу), а с другой — не хочет и не собирается менять положение вещей («Эх, пилось бы, елось, и зачем мне смелость?»). Вот в этом, собственно, гнилая сущность его «тщедушной совести». Мария — женщина высокого полёта, щедрая и отважная, а её бравый капитан — банальный подонок, у которого не хватило духу отдать должное самоотверженности своей жены даже в таком маленьком акте, как наречение дочери.

Знает ли об этом сама Мария? Мне кажется, знает. Прожить с человеком многие годы, родить ему детей и не узнать главного — я в такой вариант не верю. Мария не дура.

Тогда, может быть, её тоже всё устраивает? Но это представляется мне ещё более неправдоподобным, чем слепота Марии. Она не обыватель.

Следовательно, остаётся только один вариант — Мария верит, что раньше или позже её любовь и преданность пробудят в бравом капитане то лучшее, на что он способен.

Откуда у неё такая уверенность? А вот тут мы должны признать за бравым капитаном хоть и одно-единственное, но несомненно положительное свойство — он не прячется от правды. Он правду видит, он её констатирует, он не пытается найти себе оправданий и, в конечном счёте, он трезво оценивает себя как человека с «тщедушной совестью». Вот за эту честность перед самим собой Мария и выдаёт ему неограниченный кредит доверия — и ждёт, когда же, в конце концов, тщедушная совесть окрепнет и заговорит в полный голос.

Заговорит ли? Это будет видно потом. Пока, во всяком случае, есть вероятность, что капитан небезнадёжен:

а что дальше — Бог весть, конец какой!

2

В 1984 году Щербаков пишет песню «Мария». На первый взгляд, она представляет собой прямое обращение к богоматери в том смысле, в каком её понимают католики. И можно было бы с лёгкостью трактовать её именно так, без глупостей и лишних семантических нагрузок, если бы двумя годами раньше мы не познакомились с бравым, но отставным капитаном. К тому же для христианской интерпретации этой песне не хватает общего контекста: Щербаков, бесспорно, не тупой материалист, но и назвать его христианином не получится (хотя, возможно, он и допускает существование бога, и даже в христианском варианте): мы часто встречаем слова «бог», «господь» в тексте от автора, находим однажды целую «Пречистую Деву», но явных христианских мотивов в его лирике, тем не менее, нет, и даже пресловутая «Пречистая Дева» упоминается им как нечто одно из многих, в том числе и по большей части вовсе не имеющих отношения к какой-либо религии (курьёза ради добавлю, что и наряду с Люцифером тоже).

Но когда Мария Щербакова не богоматерь, то кто она, почему и как утешила столько людей и откуда взялись её небеса?

Почему эти небеса грустны, хоть и прекрасны?

Почему они объявляют конец странствиям лирического героя?

Почему, в конце концов, у лирического героя не осталось «ни друга, ни верного пса», почему пристани его в огне и откуда взялись заросли бед?

Лирику вообще анализировать сложно, но именно эту — сложно в квадрате, поскольку, повторяю, явное здесь не есть истинное, а истинное выражено неявно. Мы ещё вернёмся к этой песне чуть ниже, а пока оставим её и пойдём по хронологической лесенке дальше.

3

1986 год. «Пустые бочки вином наполню…»:

Чужие люди твердят порою,
что невсамделишный я пират.

Лирический герой вновь обращается к Марии, и это вновь капитан, хоть и не армейский.

Хоть и не армейский — но капитан. И есть ещё кое-что дающее нам понять, что мы уже знакомы с этим человеком:

…ничего не помню…

Но не погибну, покуда тлеет
во мгле страданья огонь любви.

И я мечтаю, чтоб он пожаром
стал и объял бы моря.

Это слова неофита. Так может сказать только человек, впервые в жизни узнавший, что такое любовь. И вся песня, несмотря на постоянные упоминания грядущей смерти и невыносимости слёз, — сплошной позитив: тут и расправленные вширь паруса, и наполненные бочки, и рассвет, и поджаристый хруст востока, и общий мирный настрой «пирата». Тут даже закат окрашен в весенние цвета, а коварный туман бел, «как молоко».

А Мария — плачет. Точнее, готова, по мнению пирата, заплакать, потому что в каждой строфе он повторяет: «не плачь, пожалуйста». Она плачет, потому что не хочет расставаться с любимым.

Тут уместно задаться вопросом: каким образом она не хочет с ним расставаться? Есть ведь два варианта: удержать мужчину и разделить с ним его путь. Вот тут давайте вспомним Марию из «Капитана бравого»:

…она была готова за мной хоть на край света.

Теперь давайте немного включим фантазию и из двух равновероятных де-юре вариантов выберем наиболее вероятный де-факто — Мария из «Капитана бравого» и Мария из «Пустых бочек» — одно и то же лицо, недаром в «Капитане бравом» финал остался открытым. Нам такая гипотеза, как вы увидите ниже, откроет целый горизонт.

Прежде всего, поскольку мы договариваемся, что Мария та же самая, то и мужчина, которого она провожает, у нас получится тот же самый, ибо невозможно представить себе Марию из «Капитана бравого», которая ни с того, ни с сего, безо всяких видимых причин, бросила бы своего непутёвого мужа. Капитан, следовательно, тот же самый, он опять уходит и опять не берёт с собой Марию. Скотина, да?

Нет, на сей раз есть одно очень существенное отличие:

Но ты, Мария, не плачь, пожалуйста…
…сядь, смолчи, пережди,
не верь прохожему опрометчиво,
всё ещё впереди.

[…]

…это просьба моя
одна, но есть ещё и вторая:
к концу последнего дня
скажи священнику, умирая,
о том, что помнишь меня…

Мужчина здесь настаивает на том, чтобы Мария ждала его и в идеале дождалась («Всё ещё впереди»), но на крайний случай просто помнила бы о нём до самой смерти. Он, таким образом, уже отказался от обывательства и шаблонов («невсамделишный… пират»), уже готов к отношениям (хотя по-прежнему сохраняет за женой свободу выбора) и уже не спекулирует порядочностью Марии, а прямо утверждает, что было бы для него наиболее желательно. Другое дело, что счастья Марии это не приносит, потому что тип отношений, к которым склонен пират, её не устраивает: ему нужна далёкая Пенелопа, а она хочет быть близкой Марковной, бредущей за своим Аввакумом «до самыя до смерти».

Тут я хочу сделать маленькое лирическое отступление на тему оценок. Кто-то может сказать, что подонок не перестал быть подонком, потому что так и не дал женщине желаемое. Но по-моему, подонок перестал быть подонком в тот момент, когда справился со своей трусостью, не позволявшей ему воспринимать человеческие отношения всерьёз. Всё остальное — это вопросы предпочтений. Кому-то нравится любить на близкой дистанции, кому-то — на дальней, вот и всё. Предпочтения могут совпадать или не совпадать. Когда они не совпадают, людям бывает очень плохо, но подонками они от этого не становятся.

4

Спустя три года Щербаков пишет сразу две песни о Марии — «Меж этим пределом и тем…» и «Затем же, зачем рыжий клоун рыж…» И тут мы вдруг обнаруживаем, что Мария уже не принадлежит пирату, в прошлом бравому капитану.

Как?! Почему?!

А вот потому. Увидев фундаментальное противоречие между приоритетами — своими собственными и своего мужа, Мария именно теперь, когда муж из подонка превратился в нормального человека, решает разорвать отношения. Ибо это действительно мука, жить в постоянном конфликте интересов, когда желания несовместимы, но никто не готов отказаться от своих в угоду чужим. Думаю, что даже более того, если бы Мария стала ломать себя и любить на расстоянии, как хотелось мужу, она тем самым проявила бы к нему зверское неуважение и предала бы их общую теперь уже любовь, ведь пират полюбил её именно такой, какой она была, со всем её стремлением следовать за ним «хоть на край света».

Что характерно, вернувшийся из странствия пират сумел оценить этот жест по достоинству:

И если случится, что дня
не хватит для главной кадрили, -
Господь, отними от меня,
оставь для неё, для Марии...

Он прекрасно понимает, что только благодаря Марии превратился из труса в отважного человека. Таким образом, он чувствует себя обязанным Марии, и это отражается в его молитве: «отними от меня, оставь для неё».

Он понимает так же и причины, по которым отношения дальше невозможны:

Сошлись бы и наши пути,
но вечность легла между ними.

Именно вечность, и я недаром проводила аналогии между Пенелопой и Марковной — эти женщины попросту из разных эпох.

А вот теперь вернёмся к «Марии» — к той песне, которую мы отложили до времени в сторону:

Столько разных людей утешала ты.

Он не первый у Марии и не последний. Мария — это женщина, чьё предназначение — возвращать людям самих себя, верить в людей и силою своей веры даровать им личность, характер, свободу, способность созидать и нести ответственность за свои решения. У неё великое сердце, хватает на всех, и, расставаясь с очередным мужчиной, она не расстаётся со своей любовью к нему — потому нет и ревности со стороны её «бывших» (они никогда не оказываются бывшими в буквальном смысле и всегда могут рассчитывать на то, что, оступившись вновь, получат поддержку Марии ровно в том объёме, в каком она была оказана им прежде — косвенно нам на это укажет одна из следующих песен), потому и не ревнует, а лишь скорбит лирический герой. Её «небеса» — это вершина, к которой идёт бравый армейский капитан, все стартовые достоинства которого заключены лишь в способности не отворачиваться от правды. Они действительно прекрасны и грустны, эти небеса, и полны одиночества и бед (плохо быть нормальным человеком в мире подонков). Они и в самом деле «объявляют конец… странствиям», если под словом «странствия» понимать становление личности. И даже выражение «завещание я написал» в отсутствие собственно завещания приобретает смысл, ибо литания читает человек свободный, тогда как завещание написано рабом и публикации, таким образом, не подлежит.

Пройдёт ещё два года — и бывший бравый капитан, окрепнув совестью, скажет Марии: «Не плачь», — и уйдёт за море созидать своё королевство. Через три года он вернётся в опустевший дом: теперь, когда миссия Марии в жизни пирата выполнена, у неё появился другой подонок — и она не может иначе, поскольку в мире слишком много подонков и слишком мало невсамделишных пиратов, чтобы можно было терять время даром и размениваться на роль Пенелопы, даже если эта роль желательна для любимого мужчины.

Любовь, однако, повторяю, никуда не исчезает, и поэтому пирата тревожит не факт разрыва отношений, а то, что, судя по контексту, нынешний подонок Марии — такой подонок, по сравнению с которым любой прочий может показаться невинным ангелом:

Ты чёрную должность ему простишь.
И замуж без слов за него пойдёшь.
Постольку, поскольку щебечет стриж,
Ты будешь примерной женой. Ну, что ж.

Ты въедешь в одну из больших квартир,
где сможешь в избытке иметь всего,
и станешь там чистить его мундир,
и орден, и штатский костюм его.

Доходными будут его труды…

Жандарм и провокатор, пёс системы — вот кто её теперешний жених. И пират, бывший армейский капитан с «тщедушной совестью», больше всего боится, что Марии не хватит жизни выполнить своё предназначение — у женишка, похоже, совести нету вовсе:

Но помни: в бокале с шампанским — кровь
И слёзы, Мария. Не пей, не пей.

К тому же система, воспитавшая это чмо, слишком сильна и слишком инертна:

Но выше, чем флаги, — забор.
Трон старцев — тюрьма молодёжи.
На входе стоит мародёр.
На выходе стал мародёр же...

Судя по всему, война с системой — это и есть та «главная кадриль» Марии, для которой должно «хватить» во что бы то ни стало и ради чего один из спасённых ею готов пожертвовать даже собственной жизнью: mission is too impossible.

5

В 1991 году земной путь Марии заканчивается. Переживший бурю на море, вернувшийся из очередных странствий по Востоку и, похоже, здорово потрёпанный жизнью пират сталкивается с очередным мировоззренческим кризисом и привычно ищет опоры в Марии, но обнаруживает там, где раньше был её дом, «пустые стены» и надгробие — Мария небессмертна.

Помимо очевидного, мы тут находим и подтверждение нашей гипотезе, согласно которой Мария во всех песнях Щербакова — это одна и та же Мария (заодно, кстати, подтвердим и выводы, касающиеся её отношений с героем):

могу не знать отрады, могу не быть любимой,
могу не ждать, не помнить, могу не петь, не плакать,
могу не жить на свете, но не могу не умирать...

Первая строка цитаты — прямое указание на правильную интерпретацию «Капитана бравого». Во второй мы находим подтверждение трактовке «Пустых бочек…» Третья рассказывает нам о нынешнем положении вещей.

А вот что стало с жандармом? Кто победил в войне между Марией и системой, сделавшей из нормального некогда ребёнка (все клинически здоровые дети до определённого этапа нормальны) нравственного урода, пьющего чужую кровь?

И снова всё умолкнет. Но вскоре тихим шагом
из дома выйдет некто, должно быть, местный сторож,
и спросит, чем обязан.

Можете меня пристрелить, но я имею мнение, что сторож из этой песни и жандарм из предыдущей — это ровно в той же степени одно лицо, в какой все Марии — одна Мария. Не обосновывается никак, но судите сами: если Мария везде одна и та же, если лирический герой везде один и тот же, то с какой стати разными окажутся кровопийца из предыдущей песни и сторож из этой? Или мало вам трансформации, произошедшей с армейским капитаном, для того, чтобы поверить в возможную трансформацию кровопийцы?

Теперь по поводу вот этих строк:

И я солгу поспешно,
что перепутал адрес. И повернусь к воротам.
И засмеётся камень, и отшатнутся стебли.
И тихим шагом сторож пойдёт обратно к дому,
чтоб начертать отметку в своей учётной книге.
Так превратится в прочерк то, что когда-то было мной...

Может показаться, что герой отрекается от своей любви. Но мы пока закончим с пятой частью, не подводя итогов, и перейдём к шестой — она многое объясняет и, без сомнения, объяснит.

6

В 1993 году песня «Кадриль» окончательно завершает историю Марии и её бравого капитана. Началась другая жизнь. Теперь лирический герой уже не амёба с «тщедушной совестью» и не восторженный влюблённый, это зрелый человек с богатым эмоциональным опытом. Он сумел смириться с утратой Марии и исцелиться после её смерти, не потеряв способности к глубоким переживаниям. Сейчас он вновь любит женщину, и эта женщина совершенно не похожа на Марию:

Паче страсти жаждала ты вражды.
Я любил тебя, я сказал — изволь.

И вот здесь, в «Кадрили», мы находим самый справедливый из всех возможных финалов этой истории:

В генеральском раже свинцом соря,
в то же время думал я вот о чём:
если вдруг у нас родилась бы дочь,
почему б её не назвать Мари?

Помните, да? «Назвал сына Павел, а дочь — Нинель». Внутренний конфликт, с которого начался путь бравого капитана, наконец-то завершён: косяки прибиты, грабли убраны. Герой достиг той степени честности, которая позволяет ему спокойно принимать настоящее и прошлое и правильно расставлять приоритеты на будущее.

Но это только первый финал. Есть ещё и второй. Ибо сторож из предыдущей песни всё-таки не потому вычеркнул имя героя из «своей учётной книги», что герой отрёкся от Марии (отрёкся бы — не декларировал бы два года спустя свою готовность назвать дочь её именем). Тут другое. Тут дело в том, что Мария была не только возлюбленной пирата, а ещё и учителем: его эмоциональная зрелость — плоть от плоти её любви и готовности к самопожертвованию. Мария научила своего мужчину самому главному — видеть неочевидное и любить авансом:

Но и в самом что ни на есть аду,
в толкотне слепых полумёртвых войск,
ты казалась всё ещё столь жива,
что пресечь огонь я не мог никак.

И гораздо после, когда пожар
сам собою стал опадать, редеть,
ты хранила столь ещё свежий блеск,
что, смотря в бинокль, я сходил с ума.

Отовсюду видная средь руин,
ты была немыслима, как цветок;
не берусь конкретно сказать — какой,
полагаю всё же, что иммортель.

Иными словами, ученик стал равным своему учителю. Во всяком случае разглядеть красоту в безобразии он уже может и уже даже настолько с лёгкостью, что преподносит это как само собой разумеющееся, а не как следствие собственной способности («ты казалась», «ты хранила», «отовсюду видная» — это он, конечно, скромничает, ибо на войне всё-таки как на войне, а не как на балу). Для настоящего фактического равенства ему, следовательно, не хватает лишь одного — превзойти учителя (потому что такова природа иерархии). И он превосходит Марию — в одном-единственном, ровно до той степени, какая позволяет ему оказаться с ней наравне уже совершенно по-настоящему:

Если хочешь, действуй, дозоров нет.
Применяй картечь свою, Бог с тобой.
Подойди и выстрели мне в лицо.
Через два часа я приду в себя.

Фокус в том, что «учётная книга», из которой оказался вычеркнут герой Щербакова, — это книга смертных: тех, кто должен был остаться с Марией — смертной.

А дальше начинается воистину другая жизнь. Одинокий и бесприютный, капитан, пират, флейтист, полоумный алхимик, приятель фармацевта, герой уходит куролесить по свету: любить женщин, воевать с мужчинами, играть в бадминтон, танцевать данс-макабр — и молчаливо хранить память о той, которая подарила ему вечность.

Вот такая сказочка вам на ночь, дорогие мои детишечки. «Другим и не обязан быть шедевр». А то «эволюция образа Марии»… Двадцать первый век, блин…

Читать дальше...

Свернуть

По следам географа

Прочла «Географ глобус пропил» Алексея Иванова, хочу об этом поговорить. Однако прежде чем мы начнём, обращусь-ка я непосредственно к автору — на тот инвалидный случай, если автор вдруг наткнётся на этот постинг.

Драгоценный автор,

Над фразой: «Ветка карандашом для глаз поспешно записывала рецепт на салфетке и рвала грифелем бумагу» — я ржала, как конь, до слёз и даже до икоты.

Сейчас объясню, но сначала, автор, ты возьми обычный грифельный карандаш, какой гарантированно рвёт бумагу (рекомендую для верности 2h) и попробуй подвести им глаза. Давай-давай, можешь считать, что это епитимья такая.

Смекнул, да? Отлично. Я тоже юморист будь здоров. Вспомни начало своего произведения. У тебя там поговорка есть — «Дураков на сказки ловят». Правильная поговорка. А в твоём случае дважды правильная, потому что рекурсивная.

Вспомни историю, которую рассказал Служкин Маше (про выпускной вечер в компании с Веткой). Вспомни маркер, который ты зарядил сугубо для читателя, чтобы тот, боже упаси, не повёлся на служкинскую историю как на чистую правду (упоминание о том, что Служкин больше не встречался с Веткой). Теперь соотнеси эту параллель с фразой про «грифель» косметического карандаша, который «рвёт бумагу».

Автор, хотел ты этого или не хотел, но фраза про рвущий бумагу грифельный косметический (ояебу…) карандаш стала чётко аналогичным служкинскому маркером. Проще говоря, ты, подобно Служкину, сказал читателю (только что не открытым текстом): «А так не бывает… Я все сочинил, чтобы тебе скучно не было». Но тут, правда, Служкин оказался умнее тебя и раскололся в конце своей блистательной повести, а не в начале.

Тот факт, что мы чуть дальше узнаем, что в истории про выпускной вечер вранья всего-навсего с три короба, а не полный паровоз, в семантической части не изменит ни шиша, а только установит точную пропорцию вранья в авторском тексте — «с три короба».

Ну, и цена тогда твоей басенке?

Это как бы из самого смешного. Теперь одно из самых грустных (но не самое. Самое я приберегу на следующий постинг, а его тут будет, можешь не сомневаться. Мне твоя книга, в общем, пришлась по душе, и к тому же у меня есть шкурные причины, поэтому без капитальной критики ты не останешься, не боись). Так вот, об одном из самых грустных.

Я прочла книгу, но сейчас, по прочтении, не заглянув в неё лишний раз, я смогу назвать по именам только Татку и Машу. Иными словами, имена собственные, автор, ты словно бы нарочно сделал такими, что в памяти читателя они просто не откладываются. Образ есть, а имя — дзынь. Тот дзынь, и этот тоже дзынь. Так и помаваешь клешнями во все стороны.

Мало того, у них и имена-то не у каждого, у них вообще по большей части клички, причём клички, привязанные не к характеру (то есть не к образу, если проецировать проблему на читателя), а к фамилии. При этом количество персонажей на протяжении всей третьей части махом превышает естественное ограничение, касающееся числа предметов, которое человеческий мозг может удерживать в поле внимания одновременно. Без напряжения мы «ловим» пять-шесть объектов. С усилием — восемь, продвинутые экстраверты — девять (и то на протяжении короткого времени). И ты, отец, лёгких путей не ища, двинул аккурат девять, забыв, очевидно, что для нас Служкин, чьи глаза наблюдают за походом, есть объект, абсолютно равноправный любому из его «отцов». То есть ты-то сам выкрутился: взял да и перекинул повествование от третьего лица к первому — и сел в шоколаде. Вроде как перевоплотился в Служкина — вот тебе и восемь контролируемых рыл, как раз под край лимита. Но у читателя-то такой возможности перевоплощения нет, не способен он Служкина спинным мозгом, как ты, воспринимать. И получается у читателя поэтому: нос вытащили — хвост увяз. Всё время кто-нибудь из «отцов» уходит из внимания.

Никакого сознательного расчёта я за тобой по этой части не числю: у тебя была возможность показать ералаш, свойственный голове всякого педагога ввиду крайней перенаселённости классов, ещё в первых двух частях. Ты этот ералаш и показал без нареканий — всё в порядке. Повторять два раза один и тот же анекдот да ещё с теми пацанами, которых Служкин знал получше прочих, было бы нелепо. Следовательно, сотворил ты эту каракатицу неумышленно (точнее, умышленно, но по сугубо техническим причинам, безо всякой задней мысли). Результат печален: за исключением заподлянского Градуса (кстати, его погоняло я тоже не помню без бумажки) и нелепейшего Тютина (аналогичная история с фамилией), чётко в памяти не откладывается никто. И когда, например, ты пишешь, что очередной твой «отец» был «как всегда», первая мысль, которая у читателя возникает: «Да? Ну, икс его знает, может, и как всегда…» Осадочек же остаётся.

Это, однако, ещё не всё.

Первое лицо в той части, которая прапаход, понадобилось тебе сугубо по указанной выше причине. Стилистически же оно, это лицо, не оправдано ни единой запятой. Никаких языковых различий между текстом от лица автора и текстом от лица Служкина не наблюдается. Прибауточки, которых Служкин избегает в личном дневнике, и лирические отступления, которыми, наоборот, активно заполняет страницу за страницей, на счёт стилистики, как ты понимаешь, отнесены быть не могут, ибо не стиль они суть, но темы. По части прибауточек ты, кстатаи, молодец, правильно подметил: самому Служкину они даром не нужны, он их для других держит. Но этого очень мало для убедительного обоснуя передачи права на текст. И получается, что тебе это было надо:

а) ради читерства в пользу лирики (ибо, конечно, от третьего лица писать лирические простыни — задача, чего уж там) и

б) ради твоего собственного удобства удержания в поле видимости всех участников похода.

Некрасиво, дорогой товарищ.

Дальше (это я всё о грустном, да). Дальше пойдёт совершенный швах. Со второго дня похода описания окружающих красот и эмоциональных реакций на эти красоты, а равно и шуры-муры начинают утомлять неистово и страстно. Отдельным пунктом начинает утомлять подростковый жаргон: дело в том, что язык этот крайне скуден и убог, выразить им можно очень немного, и, соответственно, избирая этот язык в качестве основной системы коммуникации в походе, каким он представлен читателю, ты собственными руками загнал себя в дупло: ни о чём, кроме того, на что этот язык способен, ты рассказать уже не смог, как твой Служкин ни старался. На протяжении пяти очень длинных глав нам талдычилось одно и то же и даже одними и теми же словами: пейзаж, пейзаж, пейзаж, нету ебли, нету ебли, нету ебли, «зырь», «бивень», «отожмись». Это, конечно, дохуя как трогательно, это всё очень важно и нужно для изображения процесса (кстати, о процессах) возникновения мужской половой дружбы и спайки команды, но нормальными людьми это читается так: послюнявил палец, пролистал три страницы, убедился, что дальше всё то же самое, пролистал до конца главы и начал следующую. А спайки фпесду: на всякую спайку найдётся свой Кашпировский.

То есть, вот, от всего того нагромождения букв, которое ты сплёл прапаход, можно было бы смело оставить только первую главу, половину четвёртой и половину пятой (спасение катамарана, разговор всем кагалом о Географе и застряча Географа с Машей в Ебенях), а остальное просто резюмировать в четырёх-пяти абзацах. Ну, нету в остальном ни лишних смыслов, ни новизны, ни даже просто изящества. Да, я помню про спайки. А вот ты про Кашпировского — нет.

По мелочи:

— образ Тютина — туфта и лажа полная. Я не объясню, почему, у меня объяснялка развяжется, но я могу рассказать, каким Тютин был на самом деле. Да, я знаю, что я нахалка — а ты просто прими к сведению, что я это знаю;

— девочки, включая женщин, — ппц без преувеличения. Если, по-твоему, все бабы бляди, зачем писать так много букв о Татке? Тоже ведь блядью станет, коль скоро иных вариантов не предусмотрено. То есть как, не станет? А кем она тогда станет-то? Изобретёт — сугубо силою своего этического таланта — принципиально не существовавший до неё стиль поведения по отношению к мужчинам? Нафиг тогда о Служкине столько букв, если у него дочка такой гений?

Пока всё. Второй постинг о «Географе…» будет (когда будет) уже собственно аналитическим и адресованным читателю.

Успехов.

Читать дальше...

Свернуть

Ginnheilög goð: небольшой комментарий

«Перебранка Локи»
Утырено из Википедии
Какую, казалось бы, ценную информацию можно извлечь из речи трикстера, нашпигованной, казалось бы, пустословием, как хорошая буженина чесноком? Я имею в виду такую информацию, которую не нужно было бы проверять тысячекратно.

А вот какую:

Þá stóð Viðarr upp ok skenkti Loka, en áðr hann drykki, kvaddi hann ásuna:

Heilir æsir,
heilar ásynjur
ok öll ginnheilög goð…

Корсун переводит это совершенно трикстерски (вжился в образ?):

Тогда Видар встал и налил кубок Локи, но тот, прежде чем выпить, обратился к асам:

Славьтесь, асы
и асиньи, славьтесь,
могучие боги!

Это правда, но это не вся правда. Вся звучит так:

Славьтесь, асы,
Славьтесь, асиньи
И все Высшие.

Тут нам интересно что? Тут нам интересен союз «ok» — «и». Он в подлиннике есть и вполне себе отделяет асов от ginnheilög goð, а вот в переводе Корсуна исчезает и вносит путаницу. (Значение выражения «ginnheilög goð», если кто забыл, я подробно рассматривала два с половиной года назад, и там же где-то обосновала отказ от употребления слова «боги», хотя, с точки зрения традиции, употребить слово «боги» в данном контексте можно совершенно невозбранно — «И все величайшие боги». Это просто вопрос терминологии.)

В этом смысле перевод Тихомирова более академичен (ибо структурно корректен):

Слава асам
и асиньям слава,
и всем всеблагим богам.

Вот такое наблюдение. Никакой острой необходимости в нём, в общем-то, не было: Клесби-Вигфюссон прямо говорит о том, что вёльва знает три вида богов, и асы Высшим не равны, но никакого прямого указания на этот факт мы покамест не имели, а теперь вот оно у нас есть.

Heill Loki.

Читать дальше...

Свернуть

Песня праката нипраикута, или О влиянии личности героя повествования на смысл нарратива

Есть у группы «Калинов мост» песня из альбома «Выворотень», называется «Последняя охота». Начинается она так:

Не оставлю след на снегу;
Я — седой якут,
Ухожу в метель
Берегом Лены.

Так вот, вспомнила я сегодня эту песню и заодно уж вспомнила, что до тех пор, пока не наткнулась в интернете на слова, я слышала не «якут», а «кот».

И это была совершенно эпическая песня:

Не оставлю след на снегу;
Я — седой кот,
Ухожу в метель
Берегом Лены.

Чувствуете разницу, да? Ну, да. Одно дело — какой-то там завалящий якут. Мало ли якутов на свете, хоть седых, а хоть бы и лысых. Но совсем другое дело — кот. Седой кот. Это уже само по себе офигительно, ящитаю. Образ седого кота пробирает до костей и мурашек. Причём этого ведь мало. Седой сцуко кот действует: он уходит, но уходит не просто так, а в метель. Вы видели кота, который уходил бы куда-нибудь в метель? А этот уходит. Седой кот уходит в метель (причём не оставляя следов!), но фантазия его автора на том не останавливается. Седой кот бесследно уходит не в абы какую метель, а в метель, разыгравшуюся на берегу Лены, — вот это эпическая сила в полную мощь!

Нет, я совершенно серьёзно. Если бы КМ пели праката, а нипраикута, это была бы песня века, кроме шуток. Образ седого кота, бесследно уходящего в метель берегом Лены, — это круче любого архетипа, по-моему. Это вообще что-то хтоническое, чему есть место в памяти людей только в виде апелляции ко времени битвы богов и титанов. Седой кот бесследно уходит в метель берегом Лены. Четыре строки. Мгновенье, стой!

Это не просто кот. Это наверняка барс. Седой барс. Барсы, скорее всего, не живут на побережье Лены, но это только лишний раз свидетельствует о незаурядности нашего кота.

Итак, он уходит в метель — вдоль по Лене.

Вскормленный суровым гнездом,
С ветром заодно.
Ноздри рыскают
Запах оленя.

Все представили себя кота, выходящего на оленя в одну харю? Я же говорю, это хтонический кот.

Мудрый, в молчаливом краю
Чёрной тенью тундру крою.

Это тундровый барс, и думать тут нечего. Сохранился в единственном экземпляре. Кот из преданий. Ровесник динозавров. Дедушка мамонтов. Мамонты вымерли, все вымерли — кот живёт. Потому что это учёный кот, тот самый, про которого Пушкин, которому няня.

Дальше песня развивается так:

Пляшут хищно костры,
Бубен пробует ночь,
Отблеском ранит нож,
Пальцы плетут узлы,
Свой последний наказ
Плюнуть спешит шаман.
Следом ползет сама
Смерть на кривых ногах.

Это всё, конечно же, про человека — но с точки зрения кота, обращаю внимание. Значит, в этом стихе рассказывается о том, что идёт, значит, по оленя кот хтоничесекий уникальный, а в это же время какой-то там шаман отправляет на охоту какого-то своего соплеменника. Шаман соплеменника отправляет на охоту — и того не знает, что соплеменник сейчас вот-вот попадёт на зуб хтоническому коту:

Не сожмет кулак копье,
Не вернуться на тропу.
Племя пляской звезды пьет,
Мой язык во рту распух.

«Мой» — это кота. От предвкушения человечьей крови, естественно.

Не измерить взглядом Лены изгиб,
Не пропеть Луну,
Не встретить рассвета.
Смерти дожидаясь, лопнут виски:
Так пришлось рассудок
Страхом изведать.

Это всё про человека — с точки зрения кота. И тут, значит, битва кота с соплеменником шамана осталась за границами повествования, и автор знакомит нас уже с точкой зрения человека («стрелы мои» — так может сказать только человек):

Боги просят честно отпеть
Одного в толпе,
Зубы крепкие в песне ощерить.
Славят хором стрелы мои,
Как огонь молил.
Жжет и жмет петля
Старую шею
Январским коварством.

Чует верный пес беду:
Шерсть дыбом!
Заскулил, заскулил,
Хвост прижал,
Бросил теплый лежак,
Обнажил клыки
И вокруг убийц
Сузил круги
Без боязни.

Вот, настораживает слово «убийцы», да? А разгадка вот такая, очень страшная (тут снова даётся точка зрения кота):

Не оставлю след на снегу;
Я — седой кот,
Отпетый лохматым псом.

Понимаете, человек погиб, но и кот погиб, однако кот принял смерть от кого-то третьего, поскольку человек говорит не об убийце, а об убийцах.

Кто этот третий? Мы никогда не узнаем, но нам довольно и того, что он расправился с хтоническим тундровым барсом. По-видимому, автор просто не смог рассказать нам об этом чудовище. Слова здесь мелки и бессильны. Но сколь, однако, многозначно последнее трёхстишье! Здесь не только рассказ о трагической гибели кота и его духовной связи с псом, служившим людям, но и целая история о человеческой самовлюблённости, внушившей соплеменнику шамана, что песня пса звучит в его честь. Люди они такие, да, им свойственно принимать на свой счёт всё подряд, это даже по ЖЖ заметно. Они даже гадости на свой счёт склонны принимать, а уж что касается почестей, то тут все первонахи.

Вот такая, значит, у меня была одна из любимых песен.

А потом я как-то узнала, что она нипраката, а праикута. И всё сразу стало п́ошло, скушно и уныло. Поэтому теперь я, когда вспоминаю эту песню, я её пою всё-таки праката — совершенно сознательно. Оно так элегантней получается раз в пицот.

ЗЫ. Извини, Ревякин, нимагу праикута. Очень сопливо, праикута если.

Читать дальше...

Свернуть

Недамский роман

Хорошая книга почти всегда не только многопланова, но и многолика — не в том смысле, что в ней непременно присутствует множество персонажей, а в том, что разное количество её прочтений, например, или прочтение в определённом возрасте даёт разное о ней представление вплоть до изменения смысла и степени важности ролей действующих в ней лиц.

Вот, например, «Поющие в терновнике» Колин Маккалоу. Принято считать, что это книга в первую очередь о Мэгги Клири, ну, максимум — о семействе Клири вообще (где центральное место волею автора занимает всё равно Мэгги). Но несколько дней назад мне пришло в голову, что, если бы это было так, «Поющие в терновнике» никогда не смогла бы занять то место в мировой литературе, которое она занимает. Будь эта книга книгой о Мэгги, она была бы в лучшем случае обычным дамским романом с элементами семейной и национальной австралийской саги, каких, конечно, немного, но какие могут заинтересовать разве что самих австралийцев и только в части, касающейся собственно Австралии.

Так что я решила перечитать эту книгу. Последний раз я читала её даже раньше, чем «Властелина колец», то есть когда была ещё совсем девчонкой. Лет пятнадцать мне было или шестнадцать — точнее уже забыла. И вот, я её открыла, дочитала до смерти Мэри Карсон и поняла то, что ускользало от меня в юности за неимением должного эмоционального опыта.

Народ, эта книга, помимо того что в некоторой своей части семейная и национальная сага, без сомнения, о женщине. Но эта женщина не Мэгги Клири. Эта женщина — Фиона Армстронг. Вот ей-то «Поющие в терновнике» и посвящены — от первой до последней страницы.

Доказывается очень просто: в жизни Мэгги нет ничего (то есть вообще ничего), что не случилось бы в жизни её матери. Я даже не уверена, что в её жизни будет смерть Фионы и свидетельство окончания Дрохеды: дочь Армстронга переживёт дочь Клири с гораздо большей вероятностью, чем наоборот.

Я не уверена, что автор сама понимала, как именно расставляет акценты во время работы над произведением. Мне кажется, было так: «Поющие в терновнике» задумывались и писались как просто роман о женщине — о её жизни с детских лет до глубокой старости. Женщине нужен был образ, и изначально этот образ был отдан Мэгги, что вполне логично: раз уж роман о женщине, то и наблюдать надо именно за той, которая ещё маленькая, а не за той, которая уже полжизни прожила.

Но человек предполагает, а подсознание располагает. У Колин Маккалоу было, определённо, очень мудрое подсознание: ему отчаянно не нравились попытки сознательной части мозга окрасить роман — в угоду ли женской аудитории, авторской ли сентиментальности — в цвет «пепла розы». И как только стала окончательно ясна заурядность Мэгги и полное отсутствие в ней всякой способности и, главное, желания плыть куда-то вопреки течению, акцент в повествовании резко, почти рывком переключился на Фиону и больше уже никуда не смещался, а лишь оттенялся временами фигурой Джастины О’Нил.

Слышу возмущённый хор девачек: «Кто тут смеет говорить о заурядности Мэгги и о том, что она плыла по течению?!» Отвечаю девачкам: дети мои, а что такого была способна, хотела сделать и сделала Мэгги, что дало бы нам основания видеть в ней незаурядную личность, да ещё и плывущую против течения? Жизненную драму и страдания не предлагать, это не действия. Что Мэгги интересовало в жизни, за исключением лошадиного выгона, всех подряд маленьких детей и Ральфа де Брикассара? Все её способности проявились очень рано, и сколько бы автор, повинуясь моде на мальчишескую женственность, ни подчёркивала — порой совершенно беспомощно, как в эпизоде «семейного совета», устами Падрика — «пацанистость» своей героини, ей так и не удалось сделать из девочки нечто более интересное, чем воплощённую гендерную роль начала XX века. Мэгги была рождена, чтобы стать покорной дочерью, заботливой сестрой и матерью, верной женой и хлопотливой хозяйкой — всем этим она и стала, за исключением верной жены, но к её неверности Люк О’Нил имеет куда большее отношение, чем она сама: будь он нормальным человеком, её жизнь в браке сложилась бы иначе, и стала бы она искать утешения в объятиях его будущего высокопреосвящества — это ещё большой вопрос. Без сомнения, она продолжала бы его любить, но изменить порядочному, деликатному и умному мужу, солгать ему она, мне кажется, не смогла бы никогда в жизни. Более того, порядочному, деликатному и умному мужу она изначально была открыта для любви: размеры сердца вполне позволяли ей любить и мужа (как мужа), и Ральфа (вначале чисто платонически, а потом и вовсе как брата), и одно другому не мешало бы ничуть. Высокая добродетельность истинной жены, сестры и матери была её первым и последним талантом. Раскрыться же в полной мере этот талант, увы, не смог — и у нас нет оснований считать Мэгги незаурядной. Для того, чтобы сделать её примой, Маккалоу следовало написать книгу о счастливой семейной жизни: о том, как Мэгги подворачивается не Люк О’Нил, а какой-нибудь аналог Падрика Клири, — всякий другой сценарий неизбежно приводил к утрате личностного потенциала Мэгги и выдвижению на первый план её душевных терзаний, то есть именно что к дамскому роману.

Не вышло дамского романа — благодаря, как я уже сказала, Фионе. Понимать это в том смысле, что у Фионы не было душевных терзаний, а была одна сплошная бестрепетная самореализация, разумеется, не стоит. Но эта женщина, в отличие от Мэгги сделала свою судьбу сама, и именно об этой, самостоятельно сделанной судьбе, нам и повествует роман Маккалоу.

В сущности, Фиона — человек изначально гадкий и чёрствый. Быть зацикленной на своей, ах, беспредельной трагедии до сорока с лишним (или чуть не до пятидесяти?) лет, не обращая внимания на то, сколько неподдельного горя и бед доставляет эта зацикленность близким, да ещё и полагать свой психоз достоинством, вроде непреклонного, ОМГ, смирения перед тяжким бременем, выпавшим на долю, — такое, конечно, не всякий асилит. Пожалуй, Мэри Карсон это было бы под силу, ну, и всё, наверное. Мэгги, как я уже выше писала, при приличном муже относилась бы к миру куда добрей.

Но как бы ни была Фиона гадка и черства, а дурой её назвать не получится ни при каких условиях. И вот вопрос: неужели она не могла предвидеть последствия рождения Фрэнка? Неужели думала, что родичи, для которых она, в силу, скорее всего, собственных надменности, высокомерия и душевной глухоты, никогда не была родной, позволят ей вести прежний образ жизни и оставят на прежней ступени социальной иерархии? О том, что Фиона никогда не была родной для своих родителей, свидетельствует, с одной стороны, лёгкость, с которой от неё — единственного ребёнка! — отреклись все, за исключением престарелой бабки, с другой — размер приданого (пятьсот фунтов, не считая оставленного бабушкой, — это, с учётом состояния Армстрогнов, свидетельство скорее уж ненависти к дочери), а с третьей — любовь к ней именно бабки, которая, по словам Пэдди, «была сущая ведьма». «Фиа ей была дороже всех на свете», — добавляет он, и мы можем предположить, что норовом Фиона пошла как раз в эту каргу, а для отца с матерью была без малого проклятием, причём с младенчества. Так что я не верю, будто изгнание из семьи Армстронгов оказалось для неё ударом. Будь она любимой дочерью, она была бы вправе ожидать хорошего отношения к себе, но в том-то и беда, что на момент рождения Фрэнка любила её лишь та, которая одной ногой стояла в могиле. И, таким образом, Фиона отлично понимала, к чему надо готовиться. Будьте уверены, и приготовилась загодя (кстати, не без помощи, скорее всего, той же бабки).

Падрик расскажет Ральфу, что взял Фиону беспомощной и ничего не умеющей, но это будет неправда, хоть и не заведомая ложь. Фиона, как нам известно, выйдя замуж, не пожелала знаться ни с кем из тех, кто оказался близок ей по положению. У неё не было ни подруг, ни даже хороших знакомых среди женщин. А между тем она без посторонней помощи родила и удачно (то есть в том числе и без фатальных последствий для собственного организма) выкормила как минимум одного ребёнка, Билла, прежде чем к ней пришёл опыт полностью автономной жизни. Это означает, что в доме родителей, она не теряла даром времени, а готовилась к предстоящим испытаниям, в том числе, используя как макет Фрэнка (благо, при опытных няньках и мамках в беду не попадёт), училась кормить младенца, нянчить его, пеленать, купать, развивать, наблюдать за состоянием его организма. Большего она не могла сделать чисто физически: Армстронги не допустили бы её до настоящей практики, пока она живёт с ними («В доме она, понятно, ни до какой работы не касалась»), — но я уверена, что за работой швей, горничных, прачек, вязальщиц, стряпух, дворников, садовников и прочих полотёров она как минимум внимательно наблюдала, да ещё и активно консультировалась с бабкой, которая была, по-видимому, дочерью с одной стороны Родерика Армстронга, в прошлом уголовника, а с другой — маори и могла передать внучке как минимум известный ей опыт собственных родителей.

Почему я так думаю? Дело в том, что муж, для которого крайне важно разделение труда между мужчиной и женщиной (а автор именно эту черту Падрика неоднократно подчёркивает вкупе, кстати, с простодушием), никогда не смог бы научить жену содержать дом, да ещё и многодетный, в том идеальном порядке, в котором он содержался при Фионе. Максимум, что он мог — это объяснить ей самые-самые основы, а это в отсутствие, повторяю, подруг и добрых приятельниц означает, что львиная доля знаний по части домоводства и выживания в экстремальных условиях была усвоена Фионой ещё в родительской усадьбе. Фактически, к тому моменту, как Падрик женился на Фионе, ей не хватало только практического опыта, теоретических знаний было вполне достаточно.

Было достаточно так же знаний о финансовой стороне жизни. Падрик ничего не говорит насчёт обучения Фионы домашней бухгалтерии, а было бы странно, если бы в семье, где жёстко соблюдается разделение труда, бытовыми расходами заведовал бы мужчина. «У меня отложено», — говорит Пэдди, когда встаёт вопрос об оплате проезда в Австралию, но это совсем не те деньги, которые предназначены для покупки муки, сала и шерсти. Такие деньги находились в распоряжении Фионы — и мы с полной уверенностью можем предполагать, что так было с самого начала. Она уже в юности умела грамотно распределять средства.

Прекрасный вкус миссис Клири автор едва ли не в подкорку читателю вдалбливает и не останавливается на этом пути ни перед чем, включая даже и нарочито утрированную антитезу в лице Мэри Карсон. Мэри сама, конечно, из простолюдинок, да к тому же рано потеряла мужа — единственного, судя по всему, человека, который мог бы привить ей изящество, но женщины с таким жизнелюбием и волей к власти, как у Мэри, да ещё с такой внешностью, которая может стать конвертируемой валютой, обыкновенно и сами стремятся к компетентности в эстетических вопросах, так что отсутствие вкуса у Мэри — это, конечно, не что иное, как неуклюжий авторский реверанс в сторону Фионы.

Что такое вкус в вопросах домоводства? В первую очередь это умение правильно распоряжаться продуктами питания, как ни странно это прозвучит для людей, никогда не размышлявших над этим вопросом. Вкус в целом называется вкусом именно потому, что прямо относится к еде, еда же получается вкусной оттого, что соблюдаются не столько правила её приготовления (в некоторых случаях никаких правил не существует — например, многие виды салатов можно резать как попало), сколько, главным образом, пропорции ингредиентов. Вот к пропорциональности, гармоничности сочетаний вкус и апеллирует. И это то, чему Фиону учить опять-таки не пришлось, оно было в молодой женщине изначально. Пэдди, скорее всего, обучая жену стряпне, лишь объяснил ей, как развести огонь под плитой и в какой момент класть в воду мясо, в какой — овощи, а в какой — соль, остальное Фиона сделала сама.

Наконец, главное — она умела читать, за ней дали приличное, по рассуждению бедняка, приданое, и Пэдди не был скуп. У них в доме был целый большой географический атлас — роскошь даже по современным меркам: не всякая семья сегодня может позволить себе расходы на приличную картографию. А атлас, имевшийся в доме Фионы, приходилось раскладывать на полу — можете себе представить, сколько он приблизительно стоил. Так вот, будьте уверены, поваренные книги и прочие пособия до домоводству были главным чтением Фионы в первые годы замужества.

И я имею наглость пойти в своих предположениях даже дальше: ей была изначально неинтересна жизнь, уготованная по факту рождения; вплоть до встречи с Пакехой она искала возможность улизнуть в жизнь «настоящую», в ту жизнь, которую делают своими руками. Вряд ли эти желание и поиск были осознанными. Осознанными были смертельная скука и чопорная протестантская холодность родителей. Скорее всего, был и какой-то эпизод детства, раз навсегда поставивший между Фионой и её родителями непреодолимую преграду настоящей вражды, которая лишь не афишировалась (и которая, вероятно, как раз и приблизила её к бабке). Остальное оказалось плодом работы той части головного мозга, над которой мы не властны. И неспроста на роль прекрасного рыцаря на белом коне и отца Фрэнка был выбран Пакеха — заведомо недоступный. И неспроста Фрэнк родился вне брака — заведомым бастардом. Фиона со своим расчётливым, не по-женски жёстким умом вполне могла бы подождать с рождением Фрэнка до замужества. Однако все обстоятельства как будто нарочно сложились таким образом, чтобы мисс Армстронг никогда не смогла пойти стопами своих родителей.

Жизнь интересовала Фиону постольку, поскольку позволяла действовать. И в этом смысле Фиона оказалась на высоте задолго до того, как «украла» Фрэнка у возлюбленного и окончательно отрезала себя от мира, в котором воспитывалась. Мне даже кажется, что и вариант замужества, прежде чем предложить его отцу Фионы, бабка, эта «сущая ведьма», вначале обсудила с самой Фионой. Таким образом, на усмотрение отца была оставлена только кандидатура — как раз то, в чём, обладая определённой волей и теоретическими познаниями, можно довериться случаю.

«Я очень несчастная женщина», — говорит Фиона дочери на закате лет. Нет сомнений, она говорит правду. Вот только забывает добавить: «И меня это не волнует абсолютно, потому что я равно способна быть и совершенно счастливой и безгранично несчастной, если имею возможность вылепливать свою жизнь сама». Она принадлежит к тому типу людей, для которых эмоциональное состояние не значит ничего, зато очень много значит реализация волевого потенциала (который, как правило, могуч и стабилен).

Но судьба Фионы и её характер совсем не так интересны для меня лично, как её влияние на окружающих. Вот это влияние — мощное, всегда судьбоносное и редко положительное — я и хочу рассмотреть в следующем постинге.

Примечание для тех, кто читает меня недавно: однажды я уже пообещала продолжить «в следующем постинге» большую тему, начатую не менее, а то и гораздо более бодро. Не продолжила по сию пору (хотя и имею намерение продолжить в свой час — вот только неизвестно, когда этот час наступит). Так что с обещаниями подобного рода я зареклась раз навсегда. «Хочу продолжить» и «непременно продолжу», таким образом, не синонимы. Просто я действительно этого хочу и, если получится, обязательно продолжу.

Читать дальше...

Свернуть