Тамеичи Хара
В общем, я чуть ли единым махом скурила сабж, который обильно цитировала в прошлом постинге. (Напоминаю: Тамеичи Хара, «Одиссея самурая», корректора на рею вместе с редактором.) Потому что, во-первых, это дико увлекательное чтиво, несмотря на то, что пражелезки, во-вторых, в отличие от «Божественного ветра», это таки мемуарная литература (и аналитическая к тому же), а в-третьих, автор, как и положено хорошему моряку, всю дорогу руководствуется правилом номер один — пиши о том, что видишь, а о том, что не видишь, не пиши.
В результате книга получилась, безусловно, выражением личной авторской точки зрения, а значит, настолько беспристрастной и объективной, насколько это вообще возможно. И это вам, повторяю, не Рикихей с Тадаси, которые всю дорогу жевали сопли на тему «чрезвычайных обстоятельств». Вот что пишет Хара в первой же главе «Одиссеи…»:
После этого становится совершенно не удивительно, что
Ожидать чего-либо иного от двоечников было бы нелепо, не так ли? Но, с другой стороны, нелепо было бы и полагать, будто именно в двоечниках заключались «чрезвычайные обстоятельства», о которых так долго и туманно распространялись Рикихей и Тадаси. Двоечники были всего лишь следствием, а причиной, то есть собственно теми самыми «чрезвычайными обстоятельствами» служило вот что:
В правительстве и в штабе-то, оказывается, сидели феерические долбоёбы.
Когда так, то с Тадаси и Рикихей нельзя не согласиться: это были, бесспорно, чрезвычайные обстоятельства. Я, правда, ума не приложу, как им можно было противостоять при помощи симпу и уж тем более как ими можно было оправдывать насильственное зачисление в корпус специальных атак, но сами по себе обстоятельства были, конечно, чрезвычайны.
Впрочем, песня не столько об обстоятельствах, сколько о книге Тамеичи Хара. Ящитаю, что её надо рекомендовать всякому мыслящему человеку, без различия пола, возраста и интересов. Помимо сугубо военных подробностей, она насыщена подробностями бытовыми, рядовыми, а то и вовсе личными. Выглядит это порой наивно и трогательно (а временами даже не по-европейски дико), но чаще всего просто безумно увлекательно, даже когда трагично:
Вот коллизия. Человеку едва за сорок. У него есть жена, две дочери и сын; у него братья, племянники и эсминец; он ещё ни разу не обстрелян, зато буквально на днях изящно потопил целую подводную лодку, за которой как только не гонялся. Он, человек, «революционизировавший всю торпедную доктрину флота», но не побывавший ещё ни в одном настоящем морском сражении, приходит после изнурительного похода на базу и впервые за много дней получает возможность нормально помыться. Ему приносят письма — огромная радость. Но его страна воюет, и поэтому в письмах говорится об очень невесёлых вещах: дома грабят, молодёжь болеет и умирает… Всё — этого совершенно достаточно, чтобы радости как не бывало и отдыха тоже. И он пьёт сакэ, потому что расслабиться всё-таки надо, иначе кранты. Он выходит на палубу подышать воздухом, осматривает окрестности, распоряжается насчёт увольнительной для личного состава. Он что делает, по сути? Он, по сути, задействует свой последний годный для отдыха резерв — поднимает самооценку, напоминает себе о собственном достоинстве. Больше у него ничего не осталось. Он говорит самому себе: «Вокруг, конечно, мрак и бред, и феерический идиотизм, но я, я-то хороший: я ответственный человек, капитан второго ранга, внимательный, корректный, один из лучших командиров эсминцев, как о том и говорили ещё перед войной. Да? Да: вот мой экипаж, и он ликует. Потому что я в курсе интересов самого распоследнего матроса и пекусь о том, чтобы эти интересы по возможности учитывались. Плевать на неприятности, плевать на козлов, я сильный, я командир, я забочусь о тех, кто мне подчинён и слабее. Ну, всё, слава Аматерасу, я нормальный, хороший человек, ниибаццо самурай, и я исполнен духа, чтобы встретиться с очередной парочкой неприятностей. Переживу, потому что мне нечего стыдиться». И он идёт к себе в каюту — ровно за тем, чтобы выяснить: таки нет, стыдиться есть чего.
И там вся книга вот такая, понимаете? Вот человек — со своими человеческими потребностями, с идеалом, с постоянным стремлением до этого идеала дотянуться, с рефлексией и так далее. И вот стечение обстоятельств — война, долбоёб на долбоёбе и всё из этого вытекающее. И вот этот путь ума и совести — это совершенно завораживающее чтение, и это то, что делает «Одиссею…» полноценной художественной литературой.
При всём том Тамеичи Хара не играет с моралью и не спекулирует этическими понятиями, он просто излагает факты. Он работает с большим массивом информации, и это позволяет ему аргументированно и внятно критиковать действия высшего командования, в частности Исороку Ямамото, этой священной коровы Японии. Он пишет о том, что адмиралы могли сделать и не сделали, о том, что они могли сделать и сделали, а так же о том, что они не могли сделать и поэтому не сделали, хотя сделать это было необходимо. Он пишет так же о действиях армейского командования, о действиях командиров отдельных кораблей, о поведении внутри экипажей; он анализирует возможности и ошибки — свои и чужие, он задаёт вопросы и ищет на них ответы в документах, в головах уцелевших офицеров, а более всего в собственной голове — и в результате мы получаем складную и вполне годную для анализа картину событий.
Он постоянно обращается к Сунь-Цзи и при каждом удобном случае не забывает добавить, что результат любой войны обеспечивается в первую очередь преобладанием ошибок побеждённого над ошибками победителя — и мы видим массу примеров справедливости этого утверждения.
Он чётко отделяет тактику от стратегии и настаивает на том, что тактические победы вне контекста побед стратегических стоят очень мало и оцениваться должны невысоко, хотя это и не умаляет достоинств исполнителей-тактиков.
При этом он постоянно выдаёт свою оценку — и мы можем на основании всё тех же фактов как соглашаться с этой оценкой, так и оспаривать её, но не можем не признать, что, поскольку сама эта оценка способна стать предметом полемики, постольку же мы имеем доказательство достаточности озвученных Хара данных. Так, например, сложно оспаривать его суждение о том, что адмирал Танака был одним из самых способных командиров Объединённого флота, поскольку мы знаем, как действовал адмирал Танака в самом начале войны, когда опрометчиво не начал бомбардировку побережья в месте высадки десанта, и чуть позже, когда, безошибочно действуя в невыгодной тактической обстановке, нанёс соединению американцев существенный урон, и видим поэтому его несомненный прогресс и высокий потенциал как флотоводца и как ответственного лица.
От динамики повествования захватывает дух, и это вполне соответствует лучшим традициям мемуарной военной литературы: когда о войне вспоминает человек, принимавший непосредственное участие в боевых операциях, книга оказывается, с одной стороны, полна действия, а с другой — избавлена от бремени самокопания и прочих соплей. За ребят с «Амацукадзэ», «Сигуре» и «Яхаги» переживаешь так, словно все они — твои родные братья или как минимум дорогие друзья. Мысль о том, что это американцы, а не японцы были нашими союзниками в той войне, промелькнув где-то на краю сознания, вызывает оторопь и гонится поганой метлой вон. Мне нечего делить с тем, кто шестьдесят лет назад на честном слове и ручном управлении собирался таранить противника собственным эсминцем, и уж тем более не в чем его винить.
Спасибо издательству «Облик» и переводчику И. Бунич за то, что успели выпустить на русском языке прекрасную книгу, которая сегодня, к сожалению, не имеет никаких шансов на переиздание. Так же очередное спасибо сайту «Военная литература».
Прохождение службы японскими морскими офицерами двадцатых годов подчинялось нескольким неукоснительным правилам. На штабную работу направлялись офицеры, обнаружившие отличные знания в училище и в офицерских классах. Затем они продолжали образование в Штабном Колледже.
К этой группе принадлежали Ямамото и Ионаи. Офицеры с более скромными показателями в учебе направлялись на линейные корабли и крейсеры. Те, что были ближе к «середнячкам», обычно направлялись на эсминцы, а сами «середнячки» почему-то всегда шли на подводные лодки, пройдя после училища краткий курс специальной подготовки. Тех, что учились совсем плохо, либо убеждали добровольно идти в авиацию, либо распределяли по вспомогательным судам.
После этого становится совершенно не удивительно, что
Японский флот не имел достаточного количества самолетов, чтобы должным образом прикрыть морские десантные операции. А те немногочисленные самолеты, что были выделены для этой цели, комплектовались совершенно неопытными пилотами. Этим недостаточно обученным летчикам постоянно мерещились корабли, которых не существовало, они то и дело бомбили китов, приняв их за подводные лодки и даже сбивали свои же транспортные самолеты.
Ожидать чего-либо иного от двоечников было бы нелепо, не так ли? Но, с другой стороны, нелепо было бы и полагать, будто именно в двоечниках заключались «чрезвычайные обстоятельства», о которых так долго и туманно распространялись Рикихей и Тадаси. Двоечники были всего лишь следствием, а причиной, то есть собственно теми самыми «чрезвычайными обстоятельствами» служило вот что:
После войны адмирал Танака объяснил мне, что он отменил бомбардировку, полагая, что даже предупрежденный противник не окажет сильного сопротивления. Кроме того, добавил Танака, с первого дня войны он имел строжайший секретный приказ экономить боеприпасы всеми возможными способами.
[…]
Через четыре дня после моего возвращения в Куре штаб Объединенного флота прислал приказ о новых назначениях для офицеров и многих членов экипажа моего эсминца. Практически все мои офицеры и половина старшин и матросов переводилась на другие корабли. Ко мне же направлялись новые офицеры и новобранцы-матросы. Видя, как наиболее опытные и обстрелянные офицеры и матросы покидают эсминец, я никак не мог взять в толк, чем руководствуется штаб флота, разбивая сплавленные, прошедшие бои экипажи. Другие командиры удивлялись этому обстоятельству не меньше меня.
[…]
Всю следующую неделю я демонстрировал повреждения своего эсминца многочисленным визитерам из штаба Объединенного флота и с других кораблей, стоявших в лагуне. Все удивлялись, почему «Амацукадзе» не затонул.
Многие поздравляли меня, но никто не поинтересовался, как нам это удалось и как избежать подобной судьбы. Было странно и даже страшно, что эти офицеры, составляющие планы и формирующие стратегию Объединенного флота, совершенно не интересовались информацией, полученной на крови недавнего боевого опыта.
[…]
— А, — вздохнул Тояма. — Мы уже не боевая эскадра. Работаем в режиме быстроходных транспортов. Проклятые янки дали нам прозвище «Токийский экспресс». Возим грузы и солдат на этот проклятый остров с приказом всеми возможностями избегать боя. Палубы забиты ящиками и бочками, боекомплект уменьшен на половину. Груз привязан к пустым бочкам, мы подходим к острову и выбрасываем его за борт, в надежде что прибой подгонит его к берегу, и наши солдаты вытащат все на сушу. А сами быстро отходим. Глупость убийственная! Нужно сражаться за господство над этими водами, а не заниматься дикими импровизациями!
[…]
…Танака утопил один и серьезно повредил три тяжелых крейсера противника, потеряв только один эсминец. Но эта статистика мало интересовала командование. Главное заключалось в том, считали в штабе Объединенного флота, что Танака так и не доставил груз на Гуадалканал, столь необходимый сухопутным войскам.
Поэтому вскоре после этого боя адмирала Танака перевели в Сингапур, а затем — в Бирму. Этот перевод в глубокий тыловой район, безусловно, спас жизнь адмиралу, но лишил боевые соединения флота одного из наиболее способных командиров, нехватку которых мы уже остро чувствовали. Весь остаток войны Танака уже больше не командовал боевыми соединениями в море.
[…]
…[на встрече выпускников] был еще и капитан 2-го ранга Инпей Каноока, служивший офицером по связи с флотом при премьер-министре Тодзио. Я даже удивился, что при своей загруженности по службе он выбрал время для встречи с сокурсниками. Поскольку я сидел на банкете рядом с ним, то спросил:
— Наверное из-за событий на юге тебе служить сейчас при премьере совсем не сладко?
— Ты о чем? — не понял Каноока.
— Я думаю ты занят по горло, обеспечивая сейчас взаимодействие между генералом Тодзио, армией и флотом с учетом того положения, в которое мы попали на Гуадалканале?
Он засмеялся:
— Как ты ошибаешься, Хара! Совсем нет. Скорее даже наоборот. Скоро пять месяцев, как генерал Тодзио не задал мне ни единого вопроса, не запросил ни одной справки и не давал вообще никаких поручений. Создается впечатление, что премьера вообще не интересует операция на море. Единственной моей работой за последнее время была организация ночных попоек высших правительственных чиновников.
[…]
Почему-то в штабах упорно считали американцев дураками, и огромное количество горьких примеров не шло командованию впрок.
[…]
Еще со времен, боя в Яванском море в феврале 1942 года я убедился, что участие только в одном бою учит гораздо большему, чем участие в тысяче маневров. К сожалению, командующие адмиралы не разделяли моих взглядов. Они продолжали держать главные силы нашего флота в Рабауле или, что еще хуже, в водах метрополии, мотивируя свои действия необходимостью «сохранить корабли и подготовить личный состав». Результатом явилось то, что ни корабли, ни люди не оказались готовыми к боям, когда сама жизнь вынудила эти бои начать.
В правительстве и в штабе-то, оказывается, сидели феерические долбоёбы.
Когда так, то с Тадаси и Рикихей нельзя не согласиться: это были, бесспорно, чрезвычайные обстоятельства. Я, правда, ума не приложу, как им можно было противостоять при помощи симпу и уж тем более как ими можно было оправдывать насильственное зачисление в корпус специальных атак, но сами по себе обстоятельства были, конечно, чрезвычайны.
Впрочем, песня не столько об обстоятельствах, сколько о книге Тамеичи Хара. Ящитаю, что её надо рекомендовать всякому мыслящему человеку, без различия пола, возраста и интересов. Помимо сугубо военных подробностей, она насыщена подробностями бытовыми, рядовыми, а то и вовсе личными. Выглядит это порой наивно и трогательно (а временами даже не по-европейски дико), но чаще всего просто безумно увлекательно, даже когда трагично:
Рассыльный принес мне пачку писем.
Последнее письмо от жены было датировано 4 января. Она писала, что дети здоровы, все идет хорошо. Однако в конце письма была приписка, где как бы между прочим сообщалось, что когда жена с детьми ездила к родственникам в Токио, наш дом в Камакура обокрали, сломав замок.
Я расстроился. Моя жена была очень субтильной женщиной и просто терялась, сталкиваясь с подобными сторонами жизни. Чтобы успокоиться, мне пришлось выпить несколько чашек саке.
Но следующее письмо, присланное братом, еще более меня расстроило. Брат сообщил мне, что его старший сын, двадцатипятилетний Сигоеси Хасимото, офицер 4-й армейской дивизии, умер в декабре от туберкулеза. Это был мой любимый племянник и, закрыв глаза, я прошептал молитву за его душу.
Совершенно подавленный, я отложил еще невскрытые письма, выпил еще пару чашек саке и вышел на мостик. Стоял прекрасный солнечный день. Зеленый берег и сверкающее под тропическими лучами море, казалось, жадно манили к себе.
При моем появлении вахтенный офицер, смотрящий на берег жадными глазами, вытянулся и приложил руку к козырьку фуражки.
— Объявите, — приказал я, — что завтра всему экипажу разрешено увольнение на берег. Всех разделите на три группы, чтобы каждая могла побыть на берегу по три часа.
Глаза лейтенанта зажглись восторгом, и рассыльные немедленно побежали разносить эту новость по кораблю. Ни один из трехсот человек экипажа моего эсминца не был на берегу пятьдесят дней, а потому новость вызвала всеобщее ликование.
Я вернулся в свою каюту и вскрыл следующее письмо. Оно было отправлено из Куре, но имя отправителя мне не было известно. Письмо начиналось следующими словами:
«Меня зовут Хинагику. Я — одна из девушек-гейш, которые обслуживали банкет по случаю вашего ухода на войну».
Сначала я подумал, что далее последует объяснение в любви, и решил, что мне, уже взрослому человеку, обремененному женой и тремя детьми, совсем не пристало впадать даже в заочный почтовый роман с молоденькой гейшей. Но все оказалось гораздо проще и прозаичнее.
«Хозяйка ресторана, — писала девушка, — напомнила, что перед вашим внезапным уходом вы забыли оплатить счет. Мы будем счастливы, если вы оплатите счет, который прилагается».
Я чуть не умер от стыда. Надо же в мои годы быть таким безответственным! У меня появилось желание напиться до беспамятства, и я открыл новую бутылку саке.
Вот коллизия. Человеку едва за сорок. У него есть жена, две дочери и сын; у него братья, племянники и эсминец; он ещё ни разу не обстрелян, зато буквально на днях изящно потопил целую подводную лодку, за которой как только не гонялся. Он, человек, «революционизировавший всю торпедную доктрину флота», но не побывавший ещё ни в одном настоящем морском сражении, приходит после изнурительного похода на базу и впервые за много дней получает возможность нормально помыться. Ему приносят письма — огромная радость. Но его страна воюет, и поэтому в письмах говорится об очень невесёлых вещах: дома грабят, молодёжь болеет и умирает… Всё — этого совершенно достаточно, чтобы радости как не бывало и отдыха тоже. И он пьёт сакэ, потому что расслабиться всё-таки надо, иначе кранты. Он выходит на палубу подышать воздухом, осматривает окрестности, распоряжается насчёт увольнительной для личного состава. Он что делает, по сути? Он, по сути, задействует свой последний годный для отдыха резерв — поднимает самооценку, напоминает себе о собственном достоинстве. Больше у него ничего не осталось. Он говорит самому себе: «Вокруг, конечно, мрак и бред, и феерический идиотизм, но я, я-то хороший: я ответственный человек, капитан второго ранга, внимательный, корректный, один из лучших командиров эсминцев, как о том и говорили ещё перед войной. Да? Да: вот мой экипаж, и он ликует. Потому что я в курсе интересов самого распоследнего матроса и пекусь о том, чтобы эти интересы по возможности учитывались. Плевать на неприятности, плевать на козлов, я сильный, я командир, я забочусь о тех, кто мне подчинён и слабее. Ну, всё, слава Аматерасу, я нормальный, хороший человек, ниибаццо самурай, и я исполнен духа, чтобы встретиться с очередной парочкой неприятностей. Переживу, потому что мне нечего стыдиться». И он идёт к себе в каюту — ровно за тем, чтобы выяснить: таки нет, стыдиться есть чего.
И там вся книга вот такая, понимаете? Вот человек — со своими человеческими потребностями, с идеалом, с постоянным стремлением до этого идеала дотянуться, с рефлексией и так далее. И вот стечение обстоятельств — война, долбоёб на долбоёбе и всё из этого вытекающее. И вот этот путь ума и совести — это совершенно завораживающее чтение, и это то, что делает «Одиссею…» полноценной художественной литературой.
При всём том Тамеичи Хара не играет с моралью и не спекулирует этическими понятиями, он просто излагает факты. Он работает с большим массивом информации, и это позволяет ему аргументированно и внятно критиковать действия высшего командования, в частности Исороку Ямамото, этой священной коровы Японии. Он пишет о том, что адмиралы могли сделать и не сделали, о том, что они могли сделать и сделали, а так же о том, что они не могли сделать и поэтому не сделали, хотя сделать это было необходимо. Он пишет так же о действиях армейского командования, о действиях командиров отдельных кораблей, о поведении внутри экипажей; он анализирует возможности и ошибки — свои и чужие, он задаёт вопросы и ищет на них ответы в документах, в головах уцелевших офицеров, а более всего в собственной голове — и в результате мы получаем складную и вполне годную для анализа картину событий.
Он постоянно обращается к Сунь-Цзи и при каждом удобном случае не забывает добавить, что результат любой войны обеспечивается в первую очередь преобладанием ошибок побеждённого над ошибками победителя — и мы видим массу примеров справедливости этого утверждения.
Он чётко отделяет тактику от стратегии и настаивает на том, что тактические победы вне контекста побед стратегических стоят очень мало и оцениваться должны невысоко, хотя это и не умаляет достоинств исполнителей-тактиков.
При этом он постоянно выдаёт свою оценку — и мы можем на основании всё тех же фактов как соглашаться с этой оценкой, так и оспаривать её, но не можем не признать, что, поскольку сама эта оценка способна стать предметом полемики, постольку же мы имеем доказательство достаточности озвученных Хара данных. Так, например, сложно оспаривать его суждение о том, что адмирал Танака был одним из самых способных командиров Объединённого флота, поскольку мы знаем, как действовал адмирал Танака в самом начале войны, когда опрометчиво не начал бомбардировку побережья в месте высадки десанта, и чуть позже, когда, безошибочно действуя в невыгодной тактической обстановке, нанёс соединению американцев существенный урон, и видим поэтому его несомненный прогресс и высокий потенциал как флотоводца и как ответственного лица.
От динамики повествования захватывает дух, и это вполне соответствует лучшим традициям мемуарной военной литературы: когда о войне вспоминает человек, принимавший непосредственное участие в боевых операциях, книга оказывается, с одной стороны, полна действия, а с другой — избавлена от бремени самокопания и прочих соплей. За ребят с «Амацукадзэ», «Сигуре» и «Яхаги» переживаешь так, словно все они — твои родные братья или как минимум дорогие друзья. Мысль о том, что это американцы, а не японцы были нашими союзниками в той войне, промелькнув где-то на краю сознания, вызывает оторопь и гонится поганой метлой вон. Мне нечего делить с тем, кто шестьдесят лет назад на честном слове и ручном управлении собирался таранить противника собственным эсминцем, и уж тем более не в чем его винить.
Спасибо издательству «Облик» и переводчику И. Бунич за то, что успели выпустить на русском языке прекрасную книгу, которая сегодня, к сожалению, не имеет никаких шансов на переиздание. Так же очередное спасибо сайту «Военная литература».
Комментариев нет:
Отправить комментарий