Раньше, чем мы начнём разговор о Джульетте, нам следует поговорить о её родителях (хотя, вообще-то, мы уже давно ведём разговор именно и только о Джульетте).
Итак, синьор Капулетти, отец героини. Синьор Капулетти представлен в виде антитезы графу Парису, поэтому, раз уж мы заговорили об одном из них, надо распространиться и о другом. Помните «noble» из предыдущего постинга? Так вот, впервые термин «noble» в отношении Париса употребляет именно Капулетти. Не синьора Капулетти, разразившаяся в честь графа целым монологом, не кормилица, восхищённая сватовством Париса и даже не сама Джульетта. Глава семьи, обладатель long sword. А помните, кстати, эту деталь из первой сцены первого акта, переведённую Щепкиной-Куперник как «длинный меч», а Пастернаком как «меч боевой»? Она там неспроста, между прочим, — и вовсе не для того, чтобы позволить синьоре Капулетти поглумиться над немощью супруга.
В комментариях к трагедии А. Смирнов трактует эту деталь следующим образом: «В эпоху Шекспира длинные средневековые мечи были уже пережитком; деталь эта является намёком на старость синьора Капулетти». Комментарий неверен. Нет, возможно, «длинные средневековые мечи» и были пережитком «в эпоху Шекспира», тут я не специалист. И, возможно, синьор Капулетти действительно был очень стар, я со свечкой не стояла. Но намёком на старость синьора Капулетти эта деталь в любом случае не является. Посмотрите ещё раз внимательно, как передал шекспировское «long sword» Пастернак. Правильно, «боевой меч». Дело в том, что Капулетти апеллирует именно к мечу — не к шпаге, не к рапире, не к этому… как его… ну, длинный такой кинжал-переросток… ну, вы поняли, словом.
Дело в том, что в эпоху Шекспира использовались совсем не те символы, какими мы пользуемся сейчас. Это сегодня мы ассоциируем защиту чести со шпагой, а в конце XVI века её ассоциировали — с мечом, оружием предков, чьи заветы как раз начали забывать и профанировать направо и налево.
Вот вам смысл выражения «long sword»: Капулетти взывает к мечу, просто мечу, противопоставляя его всем этим шпажонкам и прочему ренессансному гламуру при помощи слова «long». «Long» в данном случае — ложный друг переводчика. Вот Пастернак это отлично понял.
Иными словами, с первых же секунд своего появления на сцене Капулетти начинает олицетворять рыцарское достоинство. И вы посмотрите, как сумма этого достоинства передана Шекспиром: «Что здесь за шум? Подать мой длинный меч!» Капулетти ещё даже не услышал ответа на вопрос, да его и не интересует ответ. Он увидел движение — и у него мгновенно сработал рефлекс, привитый, по-видимому, с младенчества: не стоять в стороне, когда что-то случилось. Действовать. А как ещё может действовать прирождённый воин? Правильно, только с помощью оружия. И каким ещё оружием может действовать прирождённый рыцарь? Правильно, только мечом.
Вот в этой единственной короткой фразе — весь отец Джульетты, весь Капулетти, со всем своим гонором, норовом, со всей горячностью породистого животного и со всей отвагой рыцаря хуй знает в каком поколении.
Он таким и останется до самого конца. И это в его уста Шекспир вложит эпитет, который будет преследовать Париса даже за гробом. И это именно он первым протянет руку своему кровнику над могилой влюблённых, найдя в себе силы и осознать, за что в действительности поплатился, и принять назначенную судьбой цену, как подобает мужчине. Ведь, в сущности, мог свалить вину хоть на Монтекки, хоть на брата Лоренцо и зарубить «виновного», не отползая от склепа.
Охренительный персонаж, на самом деле. Один из самых.
С началом обсуждения этого постинга вы можете ознакомиться здесь.
лол
ОтветитьУдалитьмммммм ну да я все поняла (нет)
ОтветитьУдалить