«Божественный ветер»

Камикадзе накануне последнего вылета (кликабельно).
Фото из загашника, к книге отношения не имеет
По следам «Ямато» вкурила сабжевый трактат за авторством Иногути Рикихей и Накадзимы Тадаси. Ниже изложу самое основное — тезисно и местами, возможно, непонятно для людей, книгу не читавших. Таким людям заранее приношу извинения: мне сейчас важно записать кое-какие мысли, а оформлять их в более или менее увлекательный свод… ну, на мой взгляд, авторы этого попросту не заслужили.

Низачот авторам.

Во-первых и в-главных, совершенно не раскрыта тема «недобровольного вступления» в корпус специальных атак. Уклониться от упоминания этой проблемы Иногути и Накадзима не смогли, как ни старались, следовательно, остра она была чрезвычайно. Однако посвящено ей в общей сложности от силы три абазаца.

Я охотно верю, что в октябре 44-го, ещё до финального разгрома японского флота, у отдельных военнослужащих Японии были некоторые (пусть даже и кривые, с точки зрения всякого другого человека) основания считать тактику использования камикадзе целесообразной. Я даже верю, что эти основания служили аргументом для тех, кто не видел в смерти на поле боя заветной цели, но искренне желал победы Японии. Однако в дальнейшем, особенно к лету 45-го, когда исход войны был предрешён окончательно, ни о какой целесообразности не могло уже идти и речи, таранные атаки превратились в чистое самоубийство ради самоубийства. Не понимать этого могли только фанатики, но вот именно фанатикам дополнительные аргументы и не требовались.

Мне кажется, что симпу постигла участь многих исключительных тактик: идеологи движения оказались развращены количеством добровольцев и перестали задаваться вопросами этического свойства.

Парочка цитат, раскрывающих суть насильственного зачисления в ряды камикадзе.

Страница 156:

Люди, бывавшие на нашей авиабазе, часто спрашивали меня: трудно ли отдавать приказ на вылет пилотам корпуса специальных атак? На такой вопрос очень сложно ответить, так как очень сложен сам вопрос. Он очень тяжел и имеет множество аспектов. Отдать приказ на вылет пилоту-камикадзэ было равносильно тому, что приказать: «Иди и умри в бою!» Если бы приказ противоречил желаниям пилотов, он был бы неописуемо жесток. Я не мог бы отдавать приказы, если бы считал, что люди не могут выполнить их.

Страница 207:

На Филиппинах и на Формозе корпус состоял исключительно из добровольцев, их боевой дух был исключительно высок, они просто горели энтузиазмом. Кроме того, в первые дни существования камикадзэ перед корпусом стояла четкая цель — переломить ход битвы в пользу Японии. Сохранялись определенные надежды, что эта чрезвычайная тактика принесет успех. Но теперь огромные соединения В-29, взлетающие с Марианских островов и с материкового Китая, систематически бомбили Токио, Осаку и другие крупные японские города. Эти налеты открыли уже не только перед солдатами, но и перед гражданским населением все ужасы войны.

Чтобы как-то выправить критическую ситуацию, не оставалось ничего иного, как продолжать и наращивать атаки камикадзэ. В таких условиях система добровольной записи в корпус, существовавшая раньше, явно не соответствовала новым требованиям. Армейское командование начало оказывать давление, хотя и не слишком явное, вынуждая летчиков становиться «добровольцами» , поэтому вполне понятно, что изменение обстоятельств привело к изменению поведения людей.

Многим из новичков сначала не просто не хватало энтузиазма, более того, они откровенно возмущались положением, в которое их поставили. Для одних это заканчивалось через пару часов, но другим, чтобы успокоиться, требовались дни и недели. Но после того, как раздражение и обида проходили, пилоты начинали испытывать душевный подъем. Затем, когда происходило обретение мудрости и дух полностью очищался, люди понимали, что они живут ради смерти и обретают бессмертие.

Фактически, командиры смертников были озабочены исключительно сохранением своего душевного равновесия. Никаких особенных фокусов для этого не требовалось, а требовалось только добровольное согласие пилотов на самоубийство. При таком подходе к вопросу проблем не могло возникнуть в принципе: человека достаточно довести до полного безразличия к собственной судьбе — и он согласится на что угодно. Для народа, веками культивировавшего ничтожество отдельно взятой личности, задачка, в сущности, плёвая. Именно так и стали поступать с людьми, без вины приговорёнными к смерти, когда количество добровольцев пошло на убыль.

Авторы книги дипломатично называют эту практику обретением мудрости и полным очищением духа — так, словно бы окружающие не принимали в этом «очищении» никакого участия и всё зависело от одного лишь обречённого собственной персоной. Они никак не описывают этот процесс, никак не комментируют его и вообще стараются по возможности избегать этой темы. В результате создаётся впечатление, что книга написана наполовину и что вторую половину читателю предлагается дописать самостоятельно.

Это всё, повторяю, во-первых и в-главных, а есть ещё и относительно второстепенные замечания.

Так, книга, несмотря на заявление авторов о том, что её следует рассматривать как «просто описание и памятник отважным людям», представляет собой настойчивую попытку романтизации таранных атак, предпринятую в ответ на критику здравомыслящих людей как в Японии, так и по всему миру. Если нет, то остаётся непонятным, почему гг. Иногути и Накадзима ни разу не задаются вопросом о существовавших альтернативах, ни разу не пытаются анализировать действия командования, зато сплошь и рядом восхваляют адмирала Ониси — «отца» камикадзе — и его ближайших соратников. Полёту на тот свет адмирала Угаки посвящена целая отдельная главка, в которой Угаки представлен как герой, поражающий облое чудище, а о том, что его эпохальная «таранная атака» оказалась в действительности атакой бабочек на голых скалах, мы узнаём только из маленького комментария: «в американских документах нет никаких упоминаний об атаках камикадзэ 15 августа 1945 года».

«…мы ни в коем случае не утверждаем, что одобряем решения и действия адмирала Ониси. Это очень больной вопрос, мог ли он сам оправдать собственные действия. Вопрос слишком сложный, и не следует искать ответ на него на страницах этой книги», — заявляют авторы в предисловии, однако с первых же страниц книги начинают восхищаться как личностью Ониси, так и всем, что к этой личности прилагалось, вплоть до предсмертного стихотворения. «…после смерти адмирала Ямамото он остался ведущим японским специалистом по морской авиации. И в этом качестве его жизнь и смерть являются примером для подражания, выдержанным в лучших традициях Императорского Флота», — что это, если не утверждение тактики таранных атак как примера для подражания? Ведь именно в качестве ведущего японского специалиста по морской авиации Ониси и выступал, когда внедрял симпу сначала на Филиппинах, а потом и повсеместно.

С другой стороны, говоря о критиках камикадзе, авторы заявляют, что зарубежная критика «является схоластической», а японская исходит в основном от «слабо информированных людей», «со стороны» наблюдавших «жестокий кризис». Остаётся непонятным, что имеется в виду под выражением «наблюдавшие со стороны»: эмигранты? люди младшего поколения? члены императорской фамилии? Ведь остальные японцы были вовлечены в упомянутый кризис самым непосредственным образом.

Особенно смешно читать такие заявления на фоне приведённых высказываний адмирала Судзуки. По-видимому, он был наиболее слабо информированным человеком, а кризиса в глаза не видел, иначе не написал бы, что «атаки камикадзэ… стали ясным доказательством… страха перед поражением и неспособности изменить ход войны другими средствами».

Не может так же не изумлять убожество аргументов, к которым прибегают Иногути и Накадзима. Например, оппонируя вышеупомянутому Кантаро Судзуки, авторы пишут: «Все, что сказал адмирал Судзуки, является чистой правдой. И все-таки мы не можем согласиться с тем, что он предлагает. Может, мы и предпочли бы последовать его рекомендациям относительно того, что следует делать хорошему командиру, однако чрезвычайные обстоятельства делали использование обычной тактики бессмысленным». Апелляция к неким чрезвычайным обстоятельствам прошивает всю книгу насквозь, как буквально пулемётная очередь, и оправдывается ими всё, вплоть до отсутствия активности головного мозга. Понять же, в чём эти чрезвычайные обстоятельства заключались, не представляется возможным ввиду отсутствия не только их сравнения с любыми другими, но даже и мало-мальски внятного изложения их чрезвычайной сути. Вот настолько они, по-видимому, были чрезвычайными — ни в сказке сказать, ни пером описать.

Это то, что касается самого талмуда. Но меня, как русскоязычного читателя, занимает ещё вот какой вопрос: почему из всего массива изданной в Японии литературы о камикадзе (а наверняка такой массив имеется) для перевода на русский язык была выбрана именно эта — весьма одиозная (я бы даже сказала тенденциозная) и к тому же очень старая (1957 года издания) — книга? Это ведь не мемуары (несмотря на то, что работа вышла под обложкой мемуарной литературы). Это самая настоящая агитка в оправдание практики человеческих жертвоприношений. А я бы, например, с гораздо б́ольшим интересом прочла работу того самого г. Итиро Оми, который упомянут на стр. 251 в связи с тем, что на протяжении 4,5 лет ездил по стране и собирал свидетельства рядовых участников событий. И ту работу адмирала Судзуки, которую критикуют авторы «Божественного ветра», я бы тоже не отказалась прочесть. Но вот вопрос: где они, эти работы? Почему вместо фактов и их анализа нам подсовывают доктрину в упаковке воспоминаний?

Вот этот вопрос меня очень интересует. И очень жаль, что ответ на него мне не дадут ни издательство АСТ, ни переводчик А. Больных.

ЗЫ. Редактор, убей сибя апстену срочно.

ЗЗЫ. Пользуясь случаем, пиарю сайт «Военная литература», в библиотеке которого я откопала сабжевую книгу.

Читать дальше...

Свернуть

«Ямато»

Некогда arstmas задал мне тему для игры в ассоциации — «Япония». Выстроить ассоциативный ряд я оказалась не в силах и написала примерно так: поскольку я очень далека от этой страны, то ни с чем вразумительным она у меня не ассоциируется, и максимум, что я могу связать с ней, — это небольшое и не слишком вожделенное путешествие.

Так вот, сегодня я хочу не то чтобы восполнить пробел по части ассоциаций, а просто попытаться некоторым образом осмыслить кое-какие элементы японской культуры. И тут надо очень кстати заметить, что я удостоилась посмотреть героический японский эпос «Я таки сука ниибацо» «Ямато» (2005), после которого мне многое открылось.

На самом деле открылось мне в таком количестве, что я даже не знаю, за что хвататься. Начну, наверное, с того, о чём дальше можно будет уже не упоминать и что собственно Японии не касается. Я имею в виду перевод надмозг.

Я не знаю, шёл этот фильм в российском прокате или нет, но у нас почему-то оказалась копия, переведённая кустарным способом. Нынче это, наверное, редкость, и, наверное, надмозг знал, что следующая подобная возможность представится ему уже нескоро. Именно поэтому, как мне кажется, он задался специальной целью не щадить ни себя, ни зрителя. В результате его титанического труда на экране появились:

— крейсер «Ямато», как-то раз принявший на борт водоизмещение три тысячи тонн;
— географическая параллель «тридцатая ширина»;
— главный моряк;
— электрокомната;
— отсек под названием «бойлеры»;
— корабли простого назначения;
— морские торпедные самолёты;
— лодка, преследующая «Ямато» «прямо чётко в фарватере»

и прочие «нераскодированные передачи данных», полные неописуемого волшебства и изящества. С точки зрения перевода, фильм, одним словом, алхимический буквально. Апофеозом его стала фраза: «Мне тоже не очень хорошо» из уст матери, убивающейся по погибшему сыну.

Это, вот, что касается надмозга.

И ещё буквально в двух словах скажу о манере японцев выражать эмоции. Манера японцев выражать эмоции (а в особенности мимика) — это отвал башки как есть, с ней никаких дополнительных надмозгов не надо.

Вот, а теперь переходим к Японии, которая показана в фильме «Ямато».

I

Прежде всего, надо сказать о японском героизме. Меня эта тема интересует довольно давно, буквально с тех пор, как я прочла — в русском, естественно, изложении — трактат какого-то японца о самурайской чести. Ещё тогда, знакомясь с основами бусидо, я заподозрила неладное. Просмотр фильма «Ямато» лишь усугубил мои подозрения.

Если очень кратко, то в фундаменте японского героизма лежит активное созидание безвыходной ситуации. Такое впечатление, что каждый японец рождается с изначальной установкой на то, что ему (лично, собственными руками) следует сформировать вокруг себя такую реальность (aka «судьба»), которая гарантированно не оставит ему шансов на выживание. И я сейчас не про то, как потерявший брата кадет или раненый матрос отказались использовать представившуюся им законную возможность избежать самоубийственного похода. Нет, вот в их-то поведении как раз ничего специфически японского не наблюдается (да и само поведение отнюдь не самоубийственно, если на то пошло). А я про то, как японцы ведут себя в ситуациях, когда до героического конца ещё жить и жить.

Вот, например, учения. Инструктор наставляет кадетов (кавычки тут и ниже условны, само собой, и не забудем к тому же о надмозгах, но смысл реплики, судя по контексту, передан более или менее адекватно): «Если вы среагируете на самолёт противника слишком медленно или если у вас заклинит орудие, вы погибнете. Но мёртвые не умеют сражаться, поэтому сражайтесь, пока живы».

Бдыщ! — это улетел в стратосферу мой мозг, попытавшийся найти во фразе инструктора смысл и логику. Казалось бы: если медлительность людей и неисправность орудий приводят к гибели, значит, надо приложить все силы к тому, чтобы кадеты научились действовать быстро, слаженно и без ошибок. Желательно так же развить в них смекалку на тот случай, если орудие всё же заклинит. Ну, логично, да? Нет, говорят японцы. Если орудие заклинит, исправить ситуацию будет не во власти человека. Так что главное — это просто знать о неизбежной гибели при медлительности или отказе орудия.

Напрашиваются законные вопросы: 1) почему человек окажется бессилен, если орудие заклинит? 2) чем поможет кадетам знание о неизбежной гибели? Ответы на оба вопроса считываются из контекста: 1) потому что; 2) вопрос не имеет смысла. И вообще, для нормального японца жизнь ценна и интересна не разнообразием ситуаций, не новизной впечатлений и не бесчисленным количеством открытий, а агрегатным состоянием, помогать которому — нонсенс.

Фьюить! — это просвистели вдогонку за вынесенным мозгом его остатки, застрявшие в ушах.

Или вот, предположим, сама трёхствольная 25-миллиметровая зенитка. Вокруг неё суетятся девять (ещё раз прописью: девять) штатных человек, не считая палки гаишника. Девять военнообязанных рыл на одну маленькую установку, из них один гаишник, ага. Когда их показывают всех вместе (особенно с палкой), создаётся впечатление, что их основная задача — маскировать собою орудие. При этом снаряды подаются вручную, и с этими снарядами все носятся прямо по палубам, которые обстреливаются с самолётов. К слову, на этих же палубах, непосредственно под ногами у кого ни попадя, валяются складированы ещё какие-то снаряды. В результате американцы бомбят японцев если не их же боезапасом, то как минимум скопом.

И вот такое там всё, вплоть до практики бросать наблюдение за противником и разворачиваться к приборам задницей, если на мостике появляется капитан. «Избушка-сан, повернись к капитану передом…»

Смотреть на это мне было отчасти утомительно, а отчасти удивительно и чрезвычайно интересно. Непрерывный театр абсурда — вот примерно так я могу охарактеризовать японский героический пафос. При этом видно, что в массе своей японцы неглупы, отважны, работящи и весьма ухватисты. Тем больше удивления вызывает абсолютная бестолковость их действий и категорическое нежелание осмыслить происходящее в пользу правильных выводов. Какой-то проблеск массовой рефлексии появляется только в эпизоде драки накануне последнего боя «Ямато». Всё остальное время думает в фильме исключительно один лишь старшой по камбузу, Мориваки Шохачи.

Оказывается, кок — харизматическая фигура и у японцев тоже…

II

С разговора о коке, который представляет собой антитезу всем прочим, мне хотелось бы начать разговор о японской культуре. Вначале рассмотрим собственно антитезу.

«Если никто не захочет жить, к чему тогда наша жертва?» — вот вопрос, которым до Мориваки, если судить по фильму, не задавался, похоже, ни один японец. После Мориваки этот вопрос хорошенько разжуёт политрук, и мы ещё к этому вернёмся. Но политрук окажется всё-таки вторым, а вот инициирует тему именно старшина Мориваки. Удивительно, да?

Давайте поглядим на кока более пристально. Сразу бросается в глаза его положение: камбуз и госпиталь в любой системе всегда на особицу. Далее, Мориваки по складу ума и характера не похож на всех остальных ни прямо, ни криво.

Во-первых, он постоянно пытается кого-нибудь вытащить из той мясорубки, в которую угодил «Ямато». Именно с ним связаны все эпизоды, где участники боевых действий (как будущих, так и уже свершившихся) получают шансы на спасение. В какой-то момент создаётся впечатление, что Мориваки пришёл на «Ямато» исключительно затем, чтобы списать на берег как можно больше народу, а в сцене, когда он открытым текстом предупреждает своих ребят: «Япония проиграла, так что валите отсюда при первом же сигнале», — он вообще выглядит диверсантом.

Во-вторых, Мориваки — один из тех немногих, кто сумел выжить после гибели «Ямато». При этом он, в отличие от всех уцелевших, спасаться не спешит, хотя, в отличие от всех погибших, и не покоряется «судьбе». Полный сил, хоть и раненый, только что вытащивший с того света одного из пацанов, он демонстративно разворачивается к спасательной шлюпке собственной кормой и уплывает — то ли покорять океан, то ли защищать Окинаву, то ли отнимать у «судьбы» очередного юного героя фаталиста. С учётом характера и склонностей Мориваки, последнее представляется мне наиболее вероятным. Таким образом, финал Мориваки остаётся более чем открытым¹.

В-третьих, Мориваки — единственный из известных нам членов экипажа «Ямато», кто лично заинтересован в успехе предстоящей битвы за Окинаву: «Мои мать и сестра — это камни, выброшенные с Окинавы. Чего бы это ни стоило, я хочу защитить их». Это делает контраст между Мориваки и всеми остальными ещё более заметным, потому что мотивация прочих представляет собой в лучшем случае стремление разделить судьбу товарищей (Ушидо), а в целом — произведение патриотической риторики на юношескую дурь.

Наконец, в-четвёртых, как я уже выше сказала, именно Мориваки опережает своим вопросом кульминационный монолог политрука.

Вот такой ряд интереснейших наблюдений. При чём тут, казалось бы, культура? А культура, дорогие товарищи, тут при том, что есть ещё и «в-пятых».

Дело в том, что Мориваки — единственный, с кем связана японская эстетика экспортного калибра. Да, вот та самая сакура, облетающие лепестки которой стали всемирно известным символом загадочной японской души. Именно созерцанием пресловутой сакуры в цвету (отборной, заметим, сакуры в небывалом цвету) и занимается Мориваки, когда приезжает навестить раненого Ушидо. Подчеркнём особо ещё раз: он единственный, кто на протяжении фильма вообще этим занимается.

Возникает вопрос: что хотел сказать режиссёр и какую, если можно так выразиться, философскую роль он отвёл Мориваки?

Обратимся к монологу вышеупомянутого политрука — тому монологу, который предвосхитил кок.

Итак, ночь, кубрик, условный канун последнего боя. Человек пятнадцать матросов или кадетов, или вообще младших офицеров — хрен их там разберёт, да ещё и при кривом переводе — обсуждают целесообразность самоубийства по слову императора. Одни из участников спора пытаются мыслить логически: мол, ясно, что без топлива, без прикрытия с воздуха корабль обречён, но тогда какой смысл идти на верную смерть? Неужели гибель трёх тысяч человек — именно то, что нужно Японии? Другие возражают: коль скоро император приказал погибнуть, значит, долг каждого — погибнуть, а не умничать. Страсти накаляются, завязывается драка. Через некоторое время на шум приходит политрук, командует отставить и разражается необычайно длинным для этого фильма монологом примерно следующего содержания (перевожу на русский перевод надмозга с японского): «Вам чего, перед смертью заняться нечем? Тогда будем заниматься политинформацией. Итак, Япония пренебрегла техническим прогрессом, потому что новаторство противоречит её духовной традиции. Однако без прогресса мы так и будем плестись в хвосте: никогда ничего не выиграем и никакого процветания не добьёмся. За доказательствами далеко ходить не надо, вся наша история — одно сплошное доказательство, клейма негде ставить. Почему, например, мы проиграли в этой войне? Потому что парочка кланов, от которых зависел театр военных действий, оснащала нас совсем не тем, чем следовало. Они стремились слепо соблюдать традицию, а мы в результате получили технику, не выдерживающую никакой критики. Так вот, наше поражение и, в частности, наша гибель дадут Японии возможность осознать свои ошибки и сделать выводы на будущее. Мы умираем сегодня, чтобы нашим детям было из чего извлекать уроки и на чём выстраивать новую систему ценностей. Но для того, чтобы они не заигрались в нигилизм, для того, чтобы в этой новой системе ценностей нашлось место так же и нашей готовности к самопожертвованию, и нашим мужеству и стойкости, — для этого мы должны погибнуть красиво и с честью… А не устраивать мордобой по кубрикам в канун последней битвы».

Силён мужик, да? Ну, я, вообще-то, тоже постаралась. Суть не в этом. Суть в том, что здесь прямо провозглашается необходимость синтеза новой культуры — культуры преемственной (это обязательное условие) и жизнеспособной. Она должна впитать в себя то лучшее, элитарное, что существует в японской традиции, и одновременно же отказаться от худшего, гибельного. Она, одним словом, должна обрести критическое мышление.

Если попытаться изобразить эту новую культуру аллегорически, то единственно адекватным её олицетворением как раз и станет Мориваки, любующийся сакурой, — воин, о которого обломала зубы «судьба» и который, тем не менее, не утратил ни утончённости, ни мужества, ни бескорыстия настоящего последователя бусидо.

Охренительный персонаж, на самом деле.

Вместо заключения

Я полный профан во всём, что касается Японии. Я почти ничего про неё не знаю. И у меня сейчас поэтому нет никакой возможности оценить фильм «Ямато» с точки зрения соответствий. Но мне кажется, что этот фильм несколько глубже, чем просто военно-историческая драма и даже историко-философская притча.

Всё дело в лирических отступлениях о современности, в эпизодах, относящихся к 2005 году. Ни в одном из этих эпизодов не находится места цветущей сакуре — а я не верю, что японскую сакуру извели под корень.

Японии не удалось синтезировать искомую культуру — вот в этом заключается одна из главных мыслей, заложенных в фильме. Таёко погибла, но и Мориваки остался коком Шрёдингера.

Это фильм с открытым концом. И главное в нём не обретение смысла жизни семидесятилетним стариком и не ура-патриотизм финальных сцен. Главное — это вопросы, оставшиеся без ответа: выжил ли Мориваки? сумеет ли мальчик, принявший штурвал у Камио, разглядеть цветущую сакуру в саду высоких технологий?

Upd. Опубликовала в комментариях дополнение: хавчик в жизни японцев (на примере фильма «Ямато», само собой).

Upd. 2. Субтитры на русском. По сслыке страничка с архивом, в архиве файл .txt с комментарием и файл .srt с собственно субтитрами. Последний можно открыть в текстовом редакторе и читать насквозь — весьма удобно.

Смысл некоторых реплик иной, чем в озвучке. Так, инструктор, фраза которого вынесла мне мозги в стратосферу, в действительности говорит более складно и разумно; равно и речь политрука более проста и незатейлива, чем в моей «расшифровке» по мотивам перевода надмозга. Так что если бы я писала постинг сейчас, некоторые моменты я бы обосновала иначе. Однако сами выводы, к которым я пришла, всё равно остались бы такими же, и поэтому менять что бы то ни было в постинге я не вижу резона. Пусть останется как есть (в том числе и в укор надмозгу).

ЗЫ. Если, паче чаяния, субтитры из сети испарятся, пишите в комменты, я их перезалью куда-нибудь или просто вышлю по почте.

---

¹ И давайте здесь же не забудем, что Камио только через полвека узнал, что в действительности сталось с Ушидо: эта маленькая деталь к портрету рассказчика даёт очень наглядное представление о его прозорливости, а других источников информации у нас нет.

Читать дальше...

Свернуть